В автобиографическом рассказе протоиерея Николая Иванова, который публикуется впервые, рассказывается о строительстве заключенными плотины на уральской реке Чусовая. Будучи одним из них, автор описывает жизнь лагеря изнутри. Один из ее эпизодов, положенный в основу этой реальной истории, становится  метафорой всей государственной системы – чудовищного маховика сталинских репрессий, раскрученного для унижения и физического уничтожения «неудобных» людей.

протоиерей Николай Иванов

В память о брaтe моем

Теплым майским днем 1943 года я шел по тайге от так называе­мого «створа», т.е. от того места, где было намечено построить плотину через реку Чусовую и где находился лагерь с заключенными, производившими подготовительные работы для этой плотины.

Май на северном Урале – это примерно то же, что апрель в центральной России. Taйгa постепенно пробуждается от зимнего сна, еще только что стаял снег, да и то не везде. Начинает пробиваться травка, из-под бурых листьев и прошлогодней хвои лиственниц кое-где выглядывает подснежник. Дорога, вернее – просека, по которой осенью и зимой можно было только с трудом пробираться на тракторе, сейчас представляла собой колдобины, залитые жидкой грязью, местами перехо­дящие в настоящие болота, уходившие вглубь леса. Проще и легче было идти не по дороге, а вдоль нее, по обочине, где было сравнительно сухо и все покрыто прошлогодним листом и хвоей.

И вот здесь-то я увидел то, что испугало меня и запомнилось на всю жизнь.

Что можно встретить страшного в диком лесу? Зверя? Можно встре­тить и зверя. Убитого человека? Можно встретить и это, мне приходи­лось неожиданно встречать труп на дороге. Следы какого-нибудь преступ­ления? Да, всё это можно встретить в тайге. Но то, что повстречал я, не было ни тем, ни другим, ни третьим, но, тем не менее, было очень страшным и так глубоко врезалось в память, что много лет спустя вспо­миналось – особенно, когда мне приходилось размышлять о человеке, о его судьбе, о его достоинстве и о том, что остается на свете после человека.

То, что увидел я, не было страшно на первый взгляд. Это был про­сто какой-то небольшой белый предмет, валявшийся на моем пути. Когда я подошел ближе, то понял, что это был простой листок бумаги.

Когда идешь по городу или по обычной дороге, то никогда не обращаешь внимания на бумажки, валяющиеся кругом. Бумажка на пути – это дрянь, на которую никто никогда не обращает внимания. Но бу­мажка, лежащая на пути в тайге – это дело не совсем обычное и неволь­но хочется посмотреть, что же это за бумажка? Так вот, эта бумажка валялась на моем пути, и невольно я взглянул на нее. Да, это была бума­га, белая бумага. И не просто бумага, а именно «бумага» в том смысле, как это говорится о писаном документе. Это была государственная бу­мага установленного образца, государственный бланк, напечатанный в типографии и предназначенный для того, чтобы быть заполненным от ру­ки. Как известно, бланки печатаются в типографии и заготавливаются в массовом количестве для учёта каких-то массовых явлений, а то, что в него вносится от руки – это является отображением отдельного еди­ничного явления, входящего в общую систему, для учёта которой и со­ставляются бланки вообще. От руки в бланке пишется нечто индивидуальное, зачастую, если это относится к человеку, сугубо личное. Да, так было и сейчас.

Бланк белел среди прелых листьев и черной земли. Следовательно, он был оставлен здесь человеком совсем недавно. Но белизна была по­порчена: он был выпачкан и помят. Сомнения не было, почему он оказал­ся на земле и в таком виде, так как тут же были и человеческие ис­пражнения. Не нужно было быть догадливым человеком, чтобы понять, что бланк был использован, как бумажка для обычного туалета.

Бланк глядел на меня белизной своего квадратика, на которой чёт­ко и ясно вырисовывались типографские буквы, а среди них виднелись более мелкие слова, написанные чернилами от руки. Крупные типограф­ские буквы складывались в установленные слова акта о смерти заключён­ного вообще, а мелкие рукописные – в имя, отчество и фамилию этого человека и в некоторые установочные данные его жизни – год рождения, причину смерти и прочее.

С тех пор прошло уже много лет, но и сейчас я хорошо помню имя умершего – Николай. А еще мне запомнилось, что человеку этому было всего около двадцати лет, да еще номер статьи Уголовного Кодек­са – 58 пункт 10; в графе «причина смерти» стояло – «пеллагра».

Бланк лежал передо мной, и я вспомнил, как всего три дня тому назад, зайдя в УРЧ (учетно-распределительную часть) лагеря, я застал секретаря за оформлением множества подобных документов. Помню, как на столе у него лежало несколько стопок этих, уже заполненных блан­ков, на основе которых он составлял ведомость для последующего от­правления всего этого материала в филиал управления лагеря. Когда я вошел, то секретарь зло покосился на меня, так как по правилам вся эта работа считалась секретной и не должна была производиться на виду. Но ужасная теснота всех наших помещений заставляла иногда ра­ботать не по правилам, к тому же дело было очень спешное. Кроме того, ни для кого из нас не было секретом, как и в каком количестве, мрут в нашем лагере люди. Теперь один из этих бланков валялся здесь.

Не нужно было обладать особой сметливостью, чтобы сообразить, как эта бумага могла очутиться здесь, на дороге. Данный бланк, по замыслу тех, по воле кого он печатался, был, конечно, документом строгой отчетности. Акт о смерти заключенного заполняется и подписы­вается администрацией и врачебным персоналом, а затем должен быть отправлен в управление и какое-то время храниться там, пока не бу­дет сактирован на уничтожение. Но так полагалось по замыслу людей, создавших лагерную систему. В действительности же часто получалось иное. Смертность была на Урале настолько велика, что пересчитывать эти бланки в управлении, т.е. дублировать работу УРЧ, просто никому не приходило в голову. Довольствовались представленной сводкой, а акты складывали в шкап, чтобы потом, когда их накопится несколько тысяч, сразу уничтожить. Жизнь вносила свои коррективы к замыслам начальства, вернее, не жизнь, а смерть вносила свои коррективы, и именно массовая смерть. На идейной вывеске всех звеньев лагерной системы красовалось «труд и исправление», но сквозь эти фальшивые слова фактически читалось: «унижение и истребление».

Каждый день, на заре, из-за проволочных ворот лагеря вывозились большие отвратительные ящики, набитые трупами. Медленно тянулись гра­барки с этими ящиками по берегу реки, доезжали до одного овражка и сворачивали в него. Здесь содержимое ящиков вываливалось в приготов­ленные накануне неглубокие ямы, расположенные по склонам оврага. Иногда, в дождливую погоду, когда осклизлая земля становилась недо­ступной для плохо подкованного конского копыта, грабарки не могли подняться в гору и останавливались в самом тальвеге овражка. Тогда, с бранью и проклятиями, содержимое ящиков вываливалось прямо под го­рой, паршивые лагерные лошадки распрягались и тела поодиночке или по два, за руки или за ноги привязывались веревками к конской упря­жи и таким способом подтаскивались к ямам. Затем тела сталкивались в ямы и сверху немного засыпались землей. Может быть, по правилам и полагалось копать настоящие ямы и по настоящему засыпать землей, но, разумеется, что никому из заключенных, приставленных к этому грязному делу, не хотелось копать щебенистую глинистую землю. Вооб­ще-то вся работа шла в лагере из-под палки, но копать землю на гла­зах у начальства и когда прораб учитывает работу, – это одно, а ко­пать здесь, в овраге для мертвецов, зная, что никто из начальства никогда сюда не заглядывает, – это было, конечно, другое. Тела кое-как засыпались, и сразу же рядом копалась еще другая яма – на завтра. Так было вчера, так было сегодня, гак будет и завтра.

У народов земного шара много разных похоронных обычаев. Над по­койниками и молятся, и плачут, и говорят надгробные речи, и поют пе­чальные песни и играют на музыкальных инструментах. В древности у многих племен на могиле сжигали жену и любимого коня. Может быть, и сейчас у некоторых народов кладут в могилу домашнюю утварь или пляшут священные танцы.

Похороны заключенных не сопровождаются церемониями. Умерших здесь не провожают до могилы близкие. Близких в лагерях вообще нет. Погребение не осложняется ни молитвами, ни музыкой, ни слезами, ни речами. Все это с избытком заменяет густая матерная брань, без кото­рой в лагерях вообще ничто не обходится. Человеческий отброс, именуемый штрафной командой, который не может быть использован уже ни на какой более или менее самостоятельной работе, посылается на самые поганые дела, в том числе и сюда – на закапывание покойников. Всякий, у кого еще сохранились обычные чувства брезгливости и чело­вечности, не пойдет сюда. Только отъявленные «доходяги», которым уже решительно всё безразлично, соглашаются на эту омерзительную работу, преимущество которой, однако, в том, что она занимает всего несколь­ко часов в день и выполняется «на воле», т.е. не за проволокой зоны оцепления.

Похабная лагерная брань – это не простая матерная брань, а особая, исключительно циничная и виртуозно-отвратительная, изысканно пошлая, содержащая в себе всё, что можно сказать самого худшего о самом лучшем, брань, в которой оплевывается всё, что для рядового че­ловека может еще казаться святым или просто ценным. Эта брань заменя­ет при лагерном погребении всё: и псалмы, и надгробные речи и слёзы близких. Впрочем, это вполне понятно, так как налицо не «усопший» и не «покойный», и даже не «умерший», а просто «падаль», которую нужно поскорей закопать. Но вот «падаль» закопана, совершена и обычная «триз­на». Над новым холмиком посидели, «перекурили», тут же поиспражнялись и все в той же бранью разошлись. Тризна кончилась, завтра будет со­вершена другая, точно такая же, над новой партией человеческой «падали».

Медленно, но неуклонно вырастал могильник на склоне одного из живописных овражков, которых так много по берегам реки Чусовой. Медленно, но неуклонно вырастала стопка актов о смерти на столе началь­ника УРЧ. Точно две какие-то чудовищные отвратительные ветви, вырастал эти два явления из одного корня, имя которому было «смерть заклю­ченных».

Теперь передо мной лежал на земле листок с одной из этих омер­зительных ветвей. И это было всё, что осталось от человека.

Была когда-то ночь, когда был зачат этот человек. Девять меся­цев, как в какой-то таинственной лаборатории, вынашивала его мать в своем чреве.

Был день, когда, наконец, родился в мир еще один человек. От первого крика новорожденного радостно забилось сердце матери. Радость души смешалась с радостью освобожденного от бремени тела. А малыш корчился, гримасничал, пищал и уже чего-то требовал. Всё это своди­лось к одному – он хотел жить, и мать также хотела, чтобы он жил. Жить, жить, жить...

 Бережно кормила она его, мыла, опять кормила, выращивала, журила, ласкала, наказывала, порой сама плакала и опять ласкала и кормила, и всё это для того, чтобы ему жить, жить, жить...

Были дни, много было этих дней, как хороши они были! Тело рос­ло и наполнялось кровью. Каждый день крови в детском тельце станови­лось все больше и больше. Она распирала внутренности и мускулы, и от этого хотелось играть, бегать и поминутно что-то делать. Как пре­красен был мир! Каждый день приносил новые ощущения. Каждый день малыш знакомился с чем-то новым. Новые краски, новые звуки, новые запахи. Шли годы. Мальчик захлебывался от радости жизни, наслаждаясь ею.

Настали новые дни. Появилось чувство человеческого достоинства. Раньше и имя-то было лишь неполное – Колька, Николашка, как звали его товарищи; или же нежно-ласкательное – Коля, Колюнчик, как часто звала его мать. Теперь же он стал Николай. Как-то застенчиво, но вместе с тем и гордо произносил он это имя, знакомясь с девушкой, или поступая на работу.

Жить, жить, жить...

Настал однажды день. Это был день, когда он произнес то слово, которое в свободном государстве не разрешалось произносить. Нашлись сейчас же уши, которые услышали это слово, нашлись и еще другие уши, которым надлежало слышать всё, что никому не дозволялось слушать.

Настал еще один день, когда он предстал перед тем, кто имел эти особые «уши». Это был день, когда он все еще продолжал оставаться человеком. Он мог еще говорить, вернее – отвечать на вопросы. Ему не только запрещали говорить о том, что он мыслил, но даже требовали этого и подсказывали ему, как именно он должен отвечать. Он еще не был лишен человеческого достоинства, но уже не был свободен. Так ры­ба, пойманная на крючок, еще как будто свободно плывет в воде, хотя плывет именно туда, куда ее тянет леска. Но вот настанет миг и ее выдернут из воды; тогда она забьется в воздухе, блеснет на солнце чешуёй, чтобы уже никогда не блестеть ею в своей родной стихии – воде.

Так, подстреленная на лету птица еще несколько мгновений летит в воздухе, хотя неверен полёт, ибо подбито крыло. Но еще хочется жить, жить, жить...

Окончание

Фото: www.pstbi.ccas.ru

Часть 1. Поэтический миф
Часть 2. «Что такое религия?» Вспомним не такое далекое прошлое
Часть 3. Периодизация советской антицерковной и антирелигиозной политики (1917–1939 гг.)
Часть 4. Из истории советской антицерковной и антирелигиозной политики (1917–1923 гг.)
Часть 5. Первые антицерковные декреты советской власти
Часть 6. «Долой стыд – это буржуазный предрассудок»
Часть 7. Антирелигиозная пропаганда в СССР: документы и факты
Часть 8. Массовый террор против верующих 1937–1938 гг.
Часть 9. Рассказ протоиерея Николая Иванова «В память о брaтe моем» (публикуется впервые)
Часть 10. «В память о брaтe моем» (окончание рассказа)
Часть 11. Приказ НКВД № 00486 о репрессировании жен изменников Родины (от 15 августа 1937 г.)
Часть 12. Рассказ протоиерея Николая Иванова «Воспоминания» (публикуется впервые)
Часть 13. Рассказ протоиерея Николая Иванова «Воспоминания» (продолжение)
Часть 14. Из истории советской антицерковной и антирелигиозной политики (1939–1991 гг.)
Часть 15. Об усилении научно-атеистической пропаганды среди молодежи (1959 г.)
Часть 16. Рассказ протоиерея Николая Иванова «Случай на улице»
Часть 17. Особенности пастырского служения в Русской Православной Церкви в условиях господства атеистической идеологии

Чаша
Автор: Василий Никифоров-Волгин
Мой сыночек в алтарь бросился.
И вижу... Ручонками своими маленькими вырывает Чашу Господню из рук пьяного кощунника.
И не поверите ли, вырвал ее! Чудом вырвал! Как сейчас вижу его в белом одеянии, как хитон отрока Иисуса, с Чашей Христовой, сходящего по ступеням амвона...
Тут-то за Христа и пострадал светлый мой мальчик

Новомученики и исповедники Клинские
Автор: игумен Тихон (Полянский)
Среди многих уголков великой России теперь прославлена исповедниками веры и Клинская земля. Сейчас далеко не обо всех ее подвижниках можно рассказать подробно. Составление канонических житий святых, сбор воспоминаний и свидетельств - дело ближайшего будущего. Пока же известия скупы и отрывочны, в материалах к канонизации новомучеников обычно публикуются краткие биографические досье, основанные на документах следственного дела. Порой трудно бывает отыскать даже фотографии, имеется только тюремное фото, сделанное перед расстрелом. Сами протоколы допроса далеко не всегда отражают подлинные слова святых мучеников, поскольку преследовалась задача "подверстать под статью" показания арестованных.

Перепечатка в Интернете разрешена только при наличии активной ссылки на сайт "КЛИН ПРАВОСЛАВНЫЙ".
Перепечатка материалов сайта в печатных изданиях (книгах, прессе) разрешена только при указании источника и автора публикации.