Автор: С.В. Архипова, краевед
«Николай Александрович, отец Бруни!» — окликнул Парнок безбородого священника-костромича, видимо, еще не привыкшего к рясе и державшего в руке пахучий пакетик с размолотым жареным кофе. — Отец Николай Александрович, проводите меня!» 1 — так начинается третья главка повести Осипа Мандельштама «Египетская марка», где под собственным именем выведен Николай Александрович Бруни, близкий товарищ Мандельштама по учебе в тенишевском училище и по участию в литературном объединении «Цех поэтов».
Отец Николай Бруни — личность незаурядная, человек интересной и трагической судьбы. Поэт, музыкант, художник, военный летчик, герой Первой мировой войны, священник. Более пристальное знакомство с биографией отца Николая потрясает, кажется, что испытаний, выпавших на его долю, хватило бы на несколько человек. Современники отмечали его горячность, отзывчивость, добрую, кристально чистую душу. Будучи разносторонне одаренным, он начинал как поэт и музыкант, но чем бы ни приходилось отцу Николаю заниматься, он оставался, прежде всего, поэтом.
Библейско-богословские курсы имени преподобного Сергия Радонежского являются структурным подразделением Московской епархии РПЦ и осуществляют свою деятельность на базе Коломенской духовной семинарии. Задачей курсов является ознакомление слушателей курсов с Библией, с основами православного вероучения и православного богослужения.
1927-й год, когда Мандельштам писал о Бруни в «Египетской марке», застал о. Николая в подмосковном Клину. Он служил здесь в храме Успения Пресвятой Богородицы на улице Крестьянской (ныне улица Папивина). Церковь в Советской России переживала крайне тяжелые времена, атмосфера вокруг верующих людей сгущалась. Предыдущий священник из Успенского храма, отец Алексей Никонов, причисленный в наши дни к лику святых новомучеников и исповедников Российских, 26 сентября 1924 г был арестован по обвинению в антисоветской агитации и 27 февраля 1925 г. приговорен к высылке в Нарымский край. К середине 1920-х гг. в Клину, как и повсеместно в стране, уже было проведено изъятие церковных ценностей, несколько лет здесь просуществовала так называемая Живая Церковь, был закрыт женский монастырь в селе Акатово.
Успенский храм в Клину стал четвертым по счету местом служения отца Николая Бруни. Его назначили туда после церкви села Стенино под Козельском, недалеко от Оптиной пустыни, откуда он уехал после закрытия храма в сентябре 1924 г. Отец Николай «клинского» периода — это еще довольно молодой, но уже много перенесший человек, обремененный большой семьёй. В свои 35 лет он подводит итоги жизни и оглядывается на пройденный путь:
Завернулся я в чёрную рясу,
Как в дремучую чёрную ночь!
Что отдам я Господу Спасу —
Душу нищую — блудную дочь!
(«Стансы моей жизни», Клин, 4 мая 1926 г.)
В Клину отец Николай пережил глубокий духовный кризис. Здесь он принял нелёгкое решение оставить священство. И причиной тому был не страх перед усиливающимися гонениями или желание приспособиться. К этому времени он окончательно понял несовместимость своей натуры с духовным саном, и, будучи честным человеком, решился на этот шаг, испытывая глубокие моральные страдания. Но веру он сохранил, и не отрёкся от неё во время гонений. Каким же был его путь от эстета к мученику, который принял смерть с молитвой на устах, и каковы истоки этой сложной и интересной личности?
Николай Александрович Бруни родился 29 апреля 1891 г. в семье архитектора Александра Александровича Бруни. Его предок Антонио Бароффио (1762-1825), итальянец по происхождению, был уроженцем города Мандризио в Швейцарии. В период наполеоновских войн он служил капитаном в швейцарском войске в составе армии Суворова. А. Бароффио был незаурядным художником. В 1807 г. он приехал в Россию, где стал в 1815 г. академиком. Его рукой выполнены декоративные росписи в Царском Селе, Павловске, во многих частных домах и храмах. Старший сын Антонио, знаменитый академик Фёдор (Фидель) Бруни, автор известных картин из собрания Русского музея, приходился Николаю Бруни двоюродным дедом. Мать Николая Александровича, Анна Александровна, урождённая Соколова, была внучкой знаменитого акварелиста пушкинской поры П.П. Соколова, который находился в родстве с Брюлловыми. Её отец также был художником. Сама Анна Александровна была хорошо образована, переводила с немецкого и норвежского языков (первая перевела произведения Кнута Гамсуна), печаталась в литературных журналах.
У Александра Александровича и Анны Александровны было пятеро детей. В 1898 г в течение полугода от болезней скончались две их маленькие дочери и сын. А в июне 1900 г. супруги Бруни разошлись; вскоре после развода каждый из них создал новую семью. Дети, Николай и Лев, остались с матерью (отец до самой своей кончины в 1911 г. помогал им). Братья Бруни учились в Тенишевском училище, вместе брали уроки живописи: впоследствии Лев стал самобытным художником. Но Николая, который также прекрасно рисовал, влекла музыка. После окончания в 1911 г. Тенишевского училища он поступил в Петербургскую консерваторию. Вскоре Николай Бруни начинает выступать как солист в Петербургской филармонии, даёт частные уроки. Никто не сомневался в том, что впереди у него карьера блестящего пианиста. В это же время он публикует свои первые стихотворения в литературных журналах, входит в «Цех поэтов», созданный Н.С. Гумилёвым. Братья Бруни — активные участ¬ники культурной жизни Петербурга. В квартире № 5 при Академии художеств, где Лев Бруни жил с матерью, образовалась творческая мастерская, там собирался весь цвет Серебряного века. У них бывали Н.С. Гумилёв, М.А. Кузмин, Н.С. Альтман, С.М. Городецкий, Н.А. Клюев, Р. Ивнев, П.В. Митурич, Н.Н. Пунин и другие. Николай Бруни дружил с А.А. Ахматовой, Б.Л. Пастернаком, В.Ф. Ходасевичем, пианистом В.В. Софроницким. Он был невероятно талантлив, проявив себя не только как музыкант, поэт и художник. Николай прекрасно знал четыре европейских языка, увлекался эсперанто и футболом, водил яхту, хорошо ездил верхом, очень любил собак и охоту.
Эта жизнь, насыщенная искусством и общением с близкими по духу людьми, была прервана Первой мировой войной. Хотя в 1913 г. Николай Александрович был освобождён от военной службы, он идёт добровольцем на фронт. Став санитаром, под воздействием новых впечатлений Бруни пишет повесть «Записки санитара-добровольца» и несколько рассказов. Через полтора года он оканчивает краткосрочные Теоретические курсы авиаторов при Петроградском политехническом институте и Лётную школу в Севастополе.
В 1916 г. военный лётчик Н.А. Бруни отправился на фронт в 3-й Армейский авиационный отряд и вскоре за отвагу был награждён тремя Георгиевскими крестами и произведён в прапорщики. Стихия полётов захватывает его целиком, в апреле 1917 г. Николай Бруни пишет стихотворение «Ночной бой»:
Чугунные глотки — ночной разговор,
Чтоб вечность там не уснула!
Я дверь раскрываю в чёрный простор —
Дверь, что дрожит от гула!..
Приди же утро! Верни мне волю!
Винта и стального сердца рёв.
Будут под крыльями реки, поле
И развалины городов!
В сентябре того же года во время ночного боевого вылета под Одессой его самолёт был сбит, Н.А. Бруни получил сильнейшие травмы (у него было сотрясение мозга, переломы рук, ног и нескольких рёбер), а его стрелок погиб. Во время аварии на Николае Александровиче был большой литой нательный крест — благословение матери, который при страшном ударе о штурвал сильно погнулся, предотвратив травму груди. Пострадавший был доставлен в госпиталь, где долго находился без сознания. Врачи не верили, что он выживет. Николая Бруни положили в палату, с ног до головы «одетого» в гипс, здесь он дал обет посвятить себя Богу и стать священником, если останется жив. Ему было 26 лет. Вопреки ожиданиям Николай Александрович поправился, и это сочли чудом. Последствия тяжёлых травм, кроме хромоты, почти не были заметны.
Его деятельная натура искала применения. Оказавшись в 1918 г. в Москве, ещё на костылях, Н.А. Бруни явился в Управление Красного Военного Воздушного флота и был назначен командиром 1-го Авиаотряда. Но в начале 1919 г. из-за плохого состояния здоровья был уволен.
9 сентября 1918 г. Николай Александрович в Москве обвенчался с Анной Александровной Полиевктовой, а 14 мая 1919 г. в Курске архиепископ Харьковский Сергий рукоположил его в сан священника. Это были старые дружеские связи: владыка Сергий был братом Екатерины Алексеевны Бальмонт, жены поэта К.Д. Бальмонта, в семье которых жила девочкой Анна Полиевктова. О. Николай получил свой первый приход в селе Будды под Харьковом. Прожив здесь два года, в марте 1921 г. семья Бруни вернулась в Москву, где о. Николай стал служить в храме святителя Николая на Песках. Но прослужил он здесь недолго: когда храм перешёл к обновленцам, о. Николай ушёл с прихода. Это было очень тяжёлое в материальном отношении время для его семьи, в которой уже рос сын. Вот как вспоминала об этом его жена Анна Александровна: «В 1921 году в Москве, будучи без места, он занялся столярничаньем дома, делал игрушки и ходил продавать их на Смоленский рынок, на толкучку. Эти игрушки были художественно исполнены, но их никто не покупал, так как было голодное время. Эти игрушки остались дома и ими играли наши дети»2.
Надо было постоянно думать о том, как выжить, и о. Николай решает ехать в Оптину пустынь, где в это время жили его мать и брат с семьёй. Оптина пустынь вошла в их жизнь ещё до революции. В 1916 г. здесь побывал брат о. Николая Лев, в этот приезд он познакомился со старцем Нектарием, который тепло относился к нему и ценил его художественный дар, называя «нашим Рафаэлем». 4 декабря 1921 г. Лев Бруни поселился недалеко от Оптиной вместе с женой, Ниной Константиновной, урождённой Бальмонт, и детьми. Здесь же после второго развода жила их с о. Николаем мать, Анна Александровна Бруни-Исакова. Все они обращались за советами к отцу Нектарию. Старец духовно воспитывал братьев Бруни, учил отказываться от самолюбия, закалял их души. По словам их современницы, поэтессы Надежды Павлович, отец Нектарий держал Николая Александровича строго, в «чёрном теле».
Незадолго до рукоположения в сан, в 1919 г., Н. Бруни писал в одном из писем о своём высоком душевном настрое в этот период: «Радостью и тишиною наполнена моя душа. Сегодня сдал пресвитерский экзамен, а в среду, 1 мая буду рукополагаться в сан иерея <.> Трудно рассказать о всём, что переживаешь, всё как-то стало гораздо напряжённее, всякая печаль и радость, но всё же какое-то торжество побеждает все сомнения <.>»3. Постепенно это отрадное состояние сменилось подавленным, а сомнения взяли верх. В 1920 г. в одном из стихотворений он говорит:
Молюсь, слепец неутомимый,
Невежда гордый и аскет ...
А вы всё выше, серафимы
Таите непостижный свет!
Увы, прекраснее и проще,
(Как эти строки мне страшны),
В береговой затихшей роще
Шаги серебряной луны ...
О. Николай был очень искренним человеком, он прекрасно осознавал, насколько высоко звание священника и знал, что сам он был по преимуществу человеком искусства. Неслучайно прихожанам церкви святителя Николая на Песках о. Николай запомнился тем, что перед панихидой по Александру Блоку он читал стихи поэта и читал так, что все плакали.
В Оптиной пустыни о. Николай начинает тосковать по авиации. Её образы всё чаще врываются в стихотворения этих лет. Его внутренний разлад усугубляется тяжёлыми внешними обстоятельствами и нуждой. В это время о. Николай пытается наладить сносное существование ради детей, что было сделать очень сложно. В марте 1923 г. в монастыре начинает работать ликвидационная комиссия, богослужения запретили, многих монахов выслали. Был арестован старец Нектарий. В это время Бруни жили на монастырской Рыбной даче. О. Николай, которого страшно угнетал советский быт, писал матери в эти дни: «Бьюсь я мыслями между городом и лесом и не знаю, одолеем ли мы (духовно) ещё дальнейшее пребывание среди полузверей-граждан <.> Кажется, если бы только не дети, то мы предпочли бы восьмой этаж в комнате, службу и всё ещё что угодно, лишь бы не самогон, не вши, не человечий лай. Но дети! Дети! Молоко! Новостей нет. Подползает гнетущая тоска»4. О тяжёлом положении внешнем и своём подавленном внутреннем состоянии он сообщает и другому адресату: «Положение наше очень неопределённо, и если мы не устроимся в деревне, то не знаю, что будет с нами. Трудно провинциалу пересадиться в столицу, но ещё, кажется, труднее столичному человеку утвердиться в провинции!.. В монастыре буря. Ну, словом: терпи! — вот лозунг спасения. Писать мне очень трудно, п.ч. угнетён <.>»5. И трогательно добавляет: «Вот и коровка наша линяет, и вид у ней очень безобразный»6.
В этих условиях, когда всё происходящее казалось катастрофой, и сам о. Николай духовно потерялся, он обращается к старцу Нектарию с вопросом, всю ли жизнь ему оставаться священником. Старец, может быть, лучше самого отца Николая понимая, что происходит в его душе, сказал, что всю жизнь он не сможет нести этот крест, а священником он перестанет быть в то время, когда и сам отец Нектарий окончит своё служение.
Вскоре власти закрывают храм в Стенине, о. Николай уезжает из Оптиной пустыни, и в начале 1925 г. оказывается в Клину. С самого начала своего служения, ещё в 1919 г., о. Николай решил, что не будет брать у прихожан деньги за требы. Он лишь принимал скромные натуральные пожертвования и всегда трудился, чтобы прокормить семью. И в Оптиной, и в Клину он разводил домашнюю живность. Несмотря на бедность, отец Николай очень сердился, когда кто-то из прихожан давал матушке деньги. Вскоре о его позиции стало известно, в Успенский храм начали приходить с других приходов, даже с дальних. Со стороны других священников это «бессребренничество» вызывало недоумение и зависть, а со стороны церковного начальства — нарекания. У него начались неприятности. Это усугубляло его тяжёлое душевное состояние.
В своих «клинских» стихах о. Николай размышляет о своём пути, кается, что не может исполнить обет до конца, выражает острое недовольство собой. В Клину о. Николай чувствует себя духовно одиноким, отсюда он начинает ездить в Сергиев Посад, где в это время объединяется несколько семей священников и воцерковлённых мирян, тяготевших к Троице-Сергиевой лавре. Среди них Г.И. Чулков, поэт-символист и философ, с женой Надеждой Григорьевной, семья священника Михаила Шика, в которой после ареста о. Николая найдут приют его родные, и другие. Отец Николай беседовал с Чулковым на религиозные и философские темы, и это нашло отражение в его стихах: в Клину он написал два посвящения Г.И. Чулкову. Но главной целью его поездок в Сергиев Посад было общение с отцом Павлом Флоренским. Отец Павел, чрезвычайно одарённый, энциклопедически образованный, очень интересовал о. Николая. Его привлекала прежде всего красота духовного облика, широта интересов, твёрдая религиозная позиция о. Павла. У них было много общего, включая тонкую художественную восприимчивость и большую любовь к музыке. За беседой они засиживались за полночь.
Отец Павел был для о. Николая не просто другом, но и примером во многом. Ещё в 1919 г., незадолго до рукоположения в сан, о. Николай сообщал в одном из писем: «Будущее же я, конечно, рисую себе в Москве или во всяком случае вблизи Москвы, как, например, в Троице-Сергиеве, где живёт Павел Флоренский»7. Видимо, в связи с этой ранней установкой и был в своё время выбран Клин как место служения.
О. Николая отличала широта интересов — это тоже сближало его с о. Павлом: тот в начале 1920-х гг. работал в лаборатории московского завода «Карболит», где занимался синтетическими смолами. Кроме того, с 1924 г. он по приглашению В.А. Фаворского читал лекции во ВХУТЕМАСе (где преподавал и брат о. Николая Лев). Видимо, о. Николай открыл о. Павлу душу и посвятил его в свои сомнения, и, может быть, в ответ услышал не то, что ожидал, и это вылилось в строки:
Вы печалью меня напоили!
Сердце стонет или поёт.
Чем, скажите, вы отравили
Чай душистый, варенье, мёд?
Всё я щурюсь от лампы висячей —
Или ваш это пристальный взгляд?
Всё томлюсь нерешённой задачей —
Не смертелен ли выпитый яд?
Тем временем, в 1926 г., мать о. Николая, Анна Александровна, предприняла попытку устроить сына на другой приход, в Гатчину, в надежде, что старые связи и культурная среда помогут ему преодолеть кризис. Сохранилась запись священника гатчинской церкви о. Иоанна Смолина о визите к нему Анны Александровны. Эта запись была сделана 18 сентября 1926 г.: «<.> Вот уже меня сегодня просили и о кандидате на моё священническое место <.> Я очень рад этому; как видно из объяснения, кандидат весьма желательный, ещё молодой — 35 лет, принявший священство идейно, после революции, сам образования светского и был в консерватории, обладает хорошим даром слова; звать его о. Николай Александрович Бруни <.> В данное время он служит в городе Клин Московской губернии <.> Его отлично знает преосв. Григорий. При развитии обновленчества он был в городе Козельске Калужской губернии и один устоял в Православии и доселе остаётся твёрдым и непоколебимым православным и горячо ревностным пастырем. Дай Бог такого заместителя.»8. Но этому не суждено было сбыться.
Между тем отношения о. Николая и о. Павла омрачаются глубоким разногласием. В сентябре 1926 г., как раз, когда о. Иоанн сделал запись в своём дневнике, о. Николай пишет стихотворение «Асtus fidei», вновь посвящая его о. Павлу Флоренскому:
Пусть близок год и даже день! Хотя б!
Но я надеяньем, как ландышем дышу!
И я взойду на твой костёр, Октябрь —
На высоту! Как лебединый шум!
Да! В полымя твоих повествований,
Как окаянный, дерзкий еретик!..
Я захлебнусь волною ликований
И всё вложу в последний детский крик!
Эти слова стали пророческими. То, что он взойдёт на «костёр Октября», о. Николай понимал как роковую неизбежность для себя. Бунтарский пафос стихотворения — это эмоциональный всплеск автора под воздействием полемики. Спустя много лет отзвук этого разногласия всплывёт и в памяти о. Павла. В письме сестре Ольге с Соловков от 10-11 марта 1936 г. он сообщает: «Ещё прочёл я недавно воспоминания художника-акварелиста Соколова и воспользовался ими для составления генеалогической таблицы рода Соколовых с его многочисленными представителями изобразительных искусств, Брюлловых, Бруни и др. Это — одна из многочисленных иллюстраций ГЕНЕТИКИ. и исторического значения передаваемых свойств — мысль, которая меня занимает десятки лет <.> Моё глубокое убеждение, что если бы люди внимательно относились бы к свойствам рода, как целого, и учитывали бы наследственность, которая в данном возрасте может и не проявляться ярко, но скажется впоследствии, то были бы избегнуты многие жизненные осложнения и тяжёлые обстоятельства. Но люди, особенно в молодости, думают самоуверенно, что можно обойти законы природы и сделать, как им самим хочется в данный момент, нередко по прихоти или капризу, а не так, как это вытекает из природы вещей, — в данном случае — из элементов наследственности <.> И за своё нежелание вдумываться, изучать и вникать, за свой каприз потом жестоко расплачиваются, к сожалению, не только собою лично и своею личною судьбою, но и судьбой своих детей. Античная трагедия вся основана на этом понимании <.>»9. Это единственное место в эпистолярном наследии о. Павла, где есть упоминание фамилии Бруни. Что касается отношения Николая Бруни к «Октябрю», то оно было сложным, и об этом стоит сказать особо.
Революцию он принял сочувственно, как значительная часть интеллигенции, и в феврале 1917 г. даже был делегатом от 7-го Авиационного дивизиона на Всероссийском съезде авиации, где примкнул к группе большевиков. Николай Александрович, дворянин по происхождению, по взглядам был человеком демократичным. Он вырос в либеральной среде и не получил глубокого религиозного воспитания, что, конечно, не означает отсутствия у него личного религиозного опыта. Его мать, утратив тёплую веру в пору юности, не передала её детям, о чём позже свидетельствовала сама и о чём глубоко сожалела. Она вспоминала о 60-х годах XIX века, поре своего детства, как о несущих «<...> с собою нигилизм — гордостный, новый подход к общепринятым до тех пор устоям и правилам жизни. <...> Если такое направление и не поглотило моих родителей целиком, оно всё же расшатало до некоторой степени воспринятое ими в детстве мировоззрение, и это передалось мне. Я была горячо религиозна в юности, даже потеряв сердечность веры, я никогда не оставляла церкви совсем. Но это было скорее в силу какого-то эстетизма: я нигде не получала впечатлений более красивых, глубоко значительных и изящных, чем в церкви. Тем не менее лет в восемнадцать я уже утратила свою тёплую детскую веру и мало-помалу перешла к "восстанию" против всего, непосредственно воспринятого мною в раннюю пору моего развития»10. В поисках религиозной истины Анна Александровна увлекалась спиритизмом, толстовством, другими модными тогда течениями. Этого не избежал и Николай Александрович. В «Автобиографии» он говорит о том, что после 1917 г. пережил «период тяжёлых личных исканий, начиная от толстовства и кончая Церковью». Мировоззрение юноши Николая Бруни складывалось в Тенишевском училище, создатель которого князь В.Н. Тенишев придерживался либеральных убеждений, в его учебное заведение принимались дети всех вероисповеданий и сословий. Как свидетельствуют современники, тенишевцев «объединяли честность, правдивость, товарищество, благородство поступков, ясность мысли, бескорыстное увлечение своим делом». В такой среде кичиться высоким происхождением было бы нелепо. Относительно же дворянства у Николая Бруни было определённое мнение. В стихотворениях 1920-х гг., написанных в Клину, находим:
Был Октябрём я слегка ограблен,
Но ты сорвал златую спесь.
Ведь не в погонах же, не в сабле —
Она жила под сердцем, здесь!
(С. Есенину, 18 июля 1926 г.)
Пуды, а нынче килограммы —
Всё, что потребно животу —
Нам прежде доставляли «хамы»,
А мы носили лишь «мечту» ...
Мечтаний время миновало,
Жестоко нас судил народ, —
И каждый, проливая пот,
Несёт свою муку и сало.
(Послание друзьям, 25 июля 1925 г.)
В революции Бруни могли привлечь идеи свободы, равенства, обновления жизни. О. Николаю было присуще обострённое чувство жалости ко всем несчастным, угнетаемым и шире — ко всему живому, неприятие любой несправедливости. Если кто-то нуждался в помощи, он буквально бросался на выручку. Сын о. Николая Михаил вспоминал характерный эпизод, который произошёл, когда ему было лет 10 (он родился в 1919 г.). Они с отцом шли как-то после дождя в районе Трубной площади в Москве. Дорога, которая в этом месте круто поднимается в гору, стала непроезжей. И они увидели, как какой-то разъярённый мужик с кнутом в руках пытается втащить под уздцы в гору лошадь, запряжённую в тяжёлую гружёную телегу. Измученная лошадь топталась на месте, увязая в грязи, и никак не могла сдвинуться с места. Тогда хозяин начал яростно бить её кнутовищем по голове. Увидев это, о. Николай в сильном волнении, хромая, подбежал к мужику, выдернул кнут из его рук, ухватил поводья и начал что-то тихо говорить лошади, слегка поглаживая её. Он успокоил бедное животное и, не торопясь, продолжая ласково уговаривать, повёл в гору. Этот случай глубоко запечатлелся в памяти его сына. Импульсивный, отзывчивый, о. Николай не мог пройти мимо чужой боли и не молчал, даже когда это было опасно. Он на всё реагировал мгновенно. Какой-то своей ипостасью принимая революцию, в то же время о. Николай не мог не видеть, что принесла она России. В 1919 г. он писал:
Cмотри — чудовищной лавиной,
Грехом затоплена страна.
Теперь и силою орлиной
Она не будет спасена!
Одновременно Николай Александрович пытается искать работу в Москве. Так продолжалось до конца лета 1928 г. В августе он неожиданно встретил своего бывшего товарища по лётной школе, который пригласил его работать переводчиком в НИИ Военно-воздушных сил. Теперь авиация станет делом его жизни. Спустя год работы в НИИ ВВС Николай Александрович перевёлся в ЦАГИ, затем в Институт гражданской авиации, также переводчиком. Через два года он начинает принимать участие в конструкторских разработках. С 1932 г. становится старшим инженером самолётной лаборатории Московского авиационного института, затем переходит на 38-й Авиазавод. Ему дают жильё: две комнаты в бараке института в Химках. Друг семьи Льва Бруни В.Б. Некрасова вспоминает облик Николая Александровича начала 1930-х гг.: «Хотя разница в возрасте братьев была всего три года, Николай Александрович казался значительно старше. Может быть, лёгкая хромота и отсутствие полной свободы движений были тому причиной. Взгляд его, таких же, как у брата, карих глаз был внимателен, сосредоточен и задумчив»12.
В эти годы он вплотную столкнулся не только с советским бытом, но и с политической системой. Все иллюзии относительно советской действительности, если они у Николая Александровича ещё оставались, были полностью развеяны, и своё отношение к ней Бруни не скрывал. Это не прошло ему даром: 8 декабря 1934 г. он был арестован. При обыске у него изъяли два письма о притеснении верующих в СССР, адресованных Р. Роллану. В материалах следственного дела было записано: «Гражданин Бруни <...> из дворян, бывший служитель культа и офицер царской армии, инженер»13 — что уже звучало как приговор. В качестве вины Николаю Александровичу вменялись антисоветские высказывания, разглашение секретных сведений, связанных с его работой на 38-м Авиазаводе, его знакомство с французским гражданином Ж. Пуантиссом и шпионаж в пользу Франции. Бруни со свойственной ему прямотой признавал, что говорил: «Мы живём в условиях необычайного гнёта, всё делается по приказу, всякая инициатива раздавлена. Крестьянство насильно загнано в колхозы»!14
Не отрицал он и своих крайне резких высказываний о большевиках. Обвинения же в шпионаже Николай Александрович категорически отвергал. Что касается отношений с Пуантиссом, то это была искренняя дружба с единомышленником. Ж. Пуантисс, французский коммунист и военный лётчик, приехал в СССР в 1927 г. и поступил на службу в ВВС РККА. Н.А. Бруни познакомился с ним в 1929 г. Со временем Пуантисс вышел из ВКП(б), потому что стал врагом коммунистического мировоззрения и хотел уехать во Францию, но был арестован. В одном из протоколов допроса Н.А. Бруни указано: «Следствием установлено, что обвиняемый Бруни Н.А. вёл контрреволюционную фашистского характера агитацию <...>, поддерживал контрреволюционную связь с бывшим французским капитаном шпионом Ж. Пуантиссом, от которого получил 400 рублей и ряд книг контрреволюционного со¬держания <...> Говорил Пуантиссу: "Мне тяжело работать на заводе, изготавливающем вооружение для Красной Армии"»15. После прочтения протокола Николай Александрович зачеркивает: «для Красной Армии» и исправляет: «как таковое». Подобных мест в следственном деле много, по прочтении протоколов допросов Бруни то и дело исправляет слова следователя: 400 рублей он действительно получил от Пуантисса, но не за сообщение секретных сведений, а для уплаты за квартиру, так как сильно нуждался: «О том, что я получил деньги от Пуантисса, я поделился со своей женой и другими, так как был поражён участием Пуантисса»16.
Относительно передачи секретных сведений, связанных с изготовлением оружия, Николай Александрович объяснял, что на 38-м Авиазаводе профессором А.В. Курчевским разрабатывались пушки, во время испытания которых использовали собак, при этом животные гибли. С этим Бруни примириться не мог, о чём и говорил Пуантиссу, о принципах же работы оружия не сообщал. Николай Александрович в ответ на вопросы следователя о круге его общения отвечал: «С кем я беседовал на антисоветские темы из моих знакомых, сейчас вспомнить не могу»17.
Дело Бруни вёл следователь Полозов, он бил своего подследственного по лицу, говорил, что родные отреклись от него, что было неправдой. После этого Николай Александрович поседел. Следствие по делу Н.А. Бруни продолжалось два месяца. 10 февраля 1935 г. он признал, что «являясь врагом соввласти, с 1932 г. и до дня ареста вёл контрреволюционную пропаганду в форме антисоветских высказываний»18.
3 марта 1935 г. было вынесено постановление, в котором называлась его вина. Согласно выписке из протокола Особого совещания, предписывалось заключить Н.А. Бруни в ИТЛ сроком на 5 лет и препроводить в УХТПЕЧлаг НКВД, лагпункт Чибью. Его семья (жена и шестеро детей) оставалась совершенно беспомощной, и это было самой большой его болью. В лагере Николай Александрович находился вначале на общих работах, потом узнали о его умении хорошо рисовать, и он стал местным художником. В 1937 г. к юбилею А.С. Пушкина он практически из подручных материалов изваял памятник поэту.
В лагере Бруни носил бороду, что не дозволялось правилами, заключённые обращались к нему уважительно: «отец». В лагере Николай Александрович написал несколько пронзительных стихотворений. Выйти отсюда на свободу ему было не суждено. Мать Николая Александровича в своих воспоминаниях, которые она написала для детей и внуков, говорит о «критическом духе» своего старшего сына. Этот дух он сохранил и в лагере, и взглядов своих не скрывал.
В конце 1937 г. вновь по доносу его судили и приговорили к расстрелу. Обвинение состояло в контрреволюционных разговорах против советской власти. 29 января 1938 г. недалеко от лагеря, в местечке под названием Ухтарка, приговор был приведён в исполнение. До нас дошло свидетельство человека, который чудом остался жив после этого расстрела. Художник Марк Семёнович Житомирский отбывал срок вместе с Бруни и близко его знал. Он рассказал, что, когда партию заключённых привезли на расстрел, наступили тяжёлые минуты, реакция обречённых была разной: кто-то стал молить о пощаде, целовать сапоги палачей. В этот момент Николай Александрович обратился к собратьям с проникновенными словами, вернул многим самообладание, а потом начал молиться. Сам Житомирский был только ранен. Когда расстрельная команда ушла, он пополз прочь от этого места и смог добраться до избушки лесника, у которого прожил до середины 1950-х гг. Однажды, уже находясь в Москве, в доме своих друзей, он рассказал о Николае Александровиче. В гостях у этих людей находилась в то время жена Льва Бруни Нина Константиновна, которая, в свою очередь, рассказала о кончине Николая Александровича его родным. Это стало для них откровением, потому что ранее из лагеря им официально сообщили, что он умер от воспаления лёгких. Ещё более удивительное свидетельство о том, что старец Нектарий прикровенно предсказал его страдания, оставила жена Николая Александровича. Она вспоминала, что как-то, ещё в Оптиной, когда они с мужем молились у отца Нектария в келье, он неожиданно встал перед о. Николаем на колени, не объясняя своего поступка; лишь до времени велел никому не говорить об этом. Примерно в то же время старец несколько раз спрашивал у неё: «Сколько у тебя детей? Ой, как много. И всё-то ты одна, одна <...>» Эти слова тогда удивили Анну Александровну, потому что старец прекрасно знал, что у неё всего трое детей и что она воспитывает их с мужем. Смысл слов и поступков старца стал им ясен спустя годы, когда детей было уже шестеро, и она, действительно, осталась с ними одна.
В заключение следует сказать о том, что Николай Александрович был прекрасным отцом. На момент ареста его детям было: старшему сыну 15 лет, дочерям —13, 11, 9, 7 лет и 2 года. Всю свою жизнь они берегли память о нём как святыню. Сын Николая Александровича, Михаил, получив стихи отца из заключения, писал: «Тоска, ужасная тоска, боль, обида переполняет меня. Это как удушье <...> Поэт, написавший это — мой отец! Я люблю его больше жизни. Поймёт ли кто, как мне тяжко. Постепенно мной овладевает отчаяние: нет силы бороть эту тоску. Кричать, биться о стену: я теряю веру и желание жить. Погиб Н. Бруни, никогда его не увижу, не скажу ему о моей любви»19.
А Анна Александровна Бруни в воспоминаниях запечатлела для детей такой образ отца: «Я хочу, дети мои и внуки, рассказать об отце вашем и дедушке Н.А. Бруни. То, что его жизнь исполнена самых странных и необъяснимых шагов, показывает, что его натура была богата и насыщена самыми разными талантами. Уже взрослым человеком он говорил: "Что мне делать? Таланты рвут меня на части!" И действительно, он умел писать стихи, играть на рояле, рисовать красками и карандашом, лепить; из ремёсел он умело столярничал и клал печки. Причём всякое дело, за которое он брался, он совершал с увлечением художника и доводил до конца. Все свои обязанности исполнял, поглощённый профессией целиком, и никогда практическая выгода не играла в его жизни роль. Иностранными языками он овладевал легко и очень быстро, так как обладал музыкальным слухом и хорошей памятью. Если даже жизнь заставляла его заниматься сельским хозяйством, он делал всё охотно и тщательно. Всю свою жизнь он искал себя и, приняв на себя сан священника, нашёл то, что можно назвать целью и смыслом жизни»20.
В лагере Николай Александрович больше всего страдал от разлуки с семьёй и от боли за неё. Но постепенно всё дальше отходили земные образы. За полтора года до смерти он напишет:
Ни о чём, ни о чём не жалею,
Ничего не хотел бы вернуть,
Упаду, как снаряд тяжелея,
Завершая стремительный путь!
О, распутица чёрных столетий! —
Лихорадочный бред мертвеца!
Слепота в электрическом свете,
И труды, труды без конца!
Не нужны мне ни крылья, ни ряса,
Не хочу ни поэм, ни сонат, —
Слышу шорох предсмертного часа
В тишине убелённых палат.
Среди волн межпланетного гула
Различаю торжественный звон.
Глубоко ты, душа, заглянула
В животворный загробный сон.
О, прости меня, милая мама,
От планеты, как зрелый плод,
От вселенского вечного гама
Оторвусь и паду в небосвод.
Так мог сказать человек, переживший катарсис, когда отходит всё внешнее, и остаётся только душа пред лицом Творца, созревшая, как пшеница. Так страданием очистился для Вечности и стал пшеницей Божией Николай Александрович Бруни.
Примечания
1 Мандельштам О.Э. Собрание сочинений [Электронный ресурс]: в 2 т. Т. 2: Проза. Переводы. М., 1990. С. 67.
2 Бруни З.Н. Летопись рода Бруни. Машинопись.
3 Там же. С. 49.
4 Архив Алексея Михайловича Бруни.
5 Бруни З.Н. Летопись рода Бруни. Машинопись.
6 Архив Алексея Михайловича Бруни.
7 Там же.
8 Там же.
9 Флоренский П., священник. Все думы - о вас. Письма семье из лагерей и тюрем 1933-1937 гг. / Сост. и общ. ред. П.В. Флоренский и Н.А. Живолуп. СПб.: Сатисъ-Держава, 2004.
10 Летопись рода Бруни. Машинопись. С. 28-29.
11 Бруни Н.А. Стихотворения. Машинопись.
12 Бруни З.Н. Летопись рода Бруни. Машинопись. С. 11.
13 Следственное дело Н.А. Бруни // ЦА ФСБ. Д. № Р-38041.
14 Там же. Л.7.
15 Там же.
16 Там же.
17 Там же.
18 Там же.
19 Архив Алексея Михайловича Бруни.
20 Летопись рода Бруни. Машинопись.
Источник: Историко-краеведческий альманах «Подмосковный летописец», № 1(51) 2017 г. Стр.68–77
 О первых веках древнего Клина
Автор: А.В. Петровский, В.Р. Пирог
Полемика о дате основания «московского» Клина ведётся уже минимум 222 года. Раскрыв «Лексикон» Василия Никитича Татищева (1795), мы найдём свидетельство о первом упоминании нашего города к 1190-м гг. …
 Ас из Праслово
Автор: Александр Гречихин
К 27 января 1943 г. на счету лейтенанта Николая Тараканчикова было 13 сбитых самолётов противника (пять лично и восемь в группе). Из них 10 сбитых бомбардировщиков (четыре лично и шесть в группе). Он был представлен к званию Героя Советского Союза. Неизвестно, по какой причине, но присвоено оно не было
Перепечатка в Интернете разрешена только при наличии активной ссылки на сайт "КЛИН ПРАВОСЛАВНЫЙ".
Перепечатка материалов сайта в печатных изданиях (книгах, прессе) разрешена только при указании источника и автора публикации.
|
