Автор: Татьяна Макарова

Бывает, память хранит и приносит из далекого прошлого, словно из небытия, какой-нибудь давно забытый эпизод или просто ощущение, оставшееся где-то в сокровенном уголке души до времени. Словно из глубины вод, оно всплывает на поверхность внезапно, будто невзначай, и вдруг озарится новым светом - и тогда поймешь, зачем память так долго его хранила…

Более полувека назад это было. Жизнь была другой, и мы были другими. Оторванные от Источника Вечной Жизни, мы жили "по чужому сценарию" и не были сами собой: ходили на демонстрации по праздникам, придуманным для нас кем-то, на принудительные собрания и митинги, голосовали за кого-то, за кого велели власти, кричали "ура"… Вот здесь же, в своем городе, на своей русской земле мы ходили с плененной какой-то злой силой душой и даже не сознавали, что живем не своей жизнью, потому что были в полном неведении. Разве мы могли понять тогда робкие сигналы своего сердца, когда оно томилось неудовлетворенностью такой жизнью, интуитивно чувствуя ее фальшь и искусственность?! До конца понять не могли: чувствовали что-то и не понимали своих чувств, мучились, но чем заменить эту фальшь, не знали.

***

Тот солнечный, ослепительно солнечный день не раз в течение моей жизни всплывал у меня в памяти.

Как говорят, по иронии судьбы, мы толпились на площадке как раз между церковью и клубом, ожидая, когда наша колонна вступит в общий поток демонстрантов. За оградой единственной действующей в городе церкви - чужая территория, территория отверженных. Кто они и что они там делают, мы даже не интересуемся: это не наше!

А здесь шум, гам толпы, грубые звуки гармони и духового оркестра. Сегодня 1 мая - день международной солидарности трудящихся всех стран. Но если честно, мне нет никакого дела до этой "солидарности"; мне просто хорошо оттого, что светит солнце, тепло, и рядом мои милые, бесконечно любимые родители.

На мне новая юбочка в клетку на лямках, сшитая мамой к празднику, и белая блузка. Сегодня первый теплый весенний день. Все улицы буквально залиты ярким солнцем, пахнет молодыми клейкими листочками, будто только что умытыми к празднику. Так приятно сбросить, наконец, пальто и ощутить сквозь легкую блузку тепло ласкового весеннего ветерка! И птицы радуются теплу: щебечут, хлопочут. Их особенно много на высоких деревьях в ограде церкви.

Время от времени я невольно бросаю туда свой любопытный взгляд, словно кто-то притягивает его. Там пустынно и тихо. Печально выстроились кресты на могилах. Вот прошел кто-то "из этих, странных" - в черном длинном "платье", с бородой и длинными волосами. Ему тоже нет никакого дела до нас, до нашего праздника. А мы вот тут веселимся. Там печально и тихо, а у нас праздник, солнце, весна…

Правда, мне не особенно весело от этой бестолковой толчеи, духового оркестра и частушек под гармошку, от всех этих красных бантиков и искусственных цветов, привязанных к веточкам, -- мне просто хорошо с моими родителями. Я смотрю на них и любуюсь: они молоды, красивы. Папины черные кудри спадают на смуглый лоб; голубые глаза нежно смотрят на маму, на меня, в них словно отражается голубое небо, солнце.

А мама у меня особенная какая-то, она не похожа на этих веселых, бойких женщин с папиного завода. Мама никогда не хохочет и не разговаривает громко и смело, как эти женщины. Во всем ее облике, тонких чертах лица разлита кротость; она всегда тихая и сдержанная. Ее лицо для меня как барометр - по нему я определяю, что хорошо, что плохо.

Я вижу по ее глазам, слегка сжатым губам, легкому стыдливому румянцу на щеках, что ей неуютно здесь. Каким-то чутьем догадываюсь, что ей не нравятся и этот шум, и бестолковое веселье толпы с разудалыми озорными частушками, пустыми шутками, смехом. Мне тоже это все как-то не по душе, не знаю почему. А день все-таки прекрасный! И как приятно ощущать своей маленькой ладошкой тепло большой папиной руки!

Но вот толпа пришла в движение, кое-как образовала более или менее стройную колонну из людей, несущих плакаты, портреты "вождей", ветки с искусственными самодельными цветами, воздушные шарики.

Колонна двинулась; мы огибаем ограду церкви, выходим на проезжую часть улицы, идем мимо сквера, возле которого сооружены трибуны. На этих трибунах стоят какие-то дядьки в шляпах, с очень важными лицами ("Местные власти", - сказал папа), они как-то смешно "делают ручкой" - приветствуют трудящихся, и при этом такие напыщенные и важные; один из них очень-очень громко что-то кричит в микрофон, а толпа нестройно выкрикивает: "Ура…" Некоторые отпускают в небо воздушные шарики. Я удивляюсь: и это все? Демонстрация окончена, мы уже что-то "продемонстрировали".

А люди не расходятся с улиц, словно ждут чего-то еще - "праздничного". Везде шум, смех, толчея, бестолковое веселье; мелькают светлые весенние наряды, шарики, цветы, красные бантики…

Мы выходим на Спортивную улицу, она ведет к церкви, только уже с другой стороны. Получается, мы все время кружим вокруг этого здания, самого красивого в городе. Наш город не богат архитектурой. Напротив церкви - унылые заводские корпуса с высокими трубами, вокруг - скучные, однообразные пятиэтажки. Церковь стоит, как царица, среди этого однообразия. Невольно любуешься ее куполами с горящими на солнце золотыми крестами, высоким шпилем колокольни, устремленным в небо.

Невзначай снова бросаю взгляд за ограду церкви. Там, на алтарной части храма (это я после узнала, что в этом месте находится алтарь, и вообще что такое алтарь) большая икона под стеклом: высокая, величественная женщина (как я потом узнала, Богородица) в длинных одеждах, а вокруг нее люди с обращенными к ней взорами. Разглядеть ее издалека трудно, но огонек перед изображением - лампадка - почему-то так и притягивает мой взгляд: живой, манящий. И потом, когда уже взрослым человеком мне приходилось проходить мимо церкви, этот огонек всегда притягивал к себе и влек какой-то тайной. Но это всегда было мимолетно, на ходу и тут же забывалось.

На Спортивной улице перед праздником открыли новый магазин. Таких в нашем маленьком городке еще не было: высокие потолки с лепниной, красивые стеклянные прилавки, в нем светло, просторно, как в столичных магазинах. А раз новый магазин открыли, то, может быть, что-нибудь и "выбросят". По советской "терминологии" это означало, что появится какой-нибудь дефицитный товар - например, колбаса. В праздничек все надеются порадовать себя чем-нибудь вкусненьким. Правда, "выбрасывают" совсем чуть-чуть - поторговали час-другой, и хватит (потому и словечко такое меткое придумали). Но люди все равно идут в новый магазин: а вдруг повезет? В таком случае говорили: "Я достал колбасы". Это тоже лексика советского времени: "достать" - умудриться купить что-нибудь дефицитное. А дефицитом являлось очень и очень многое. Советский человек не был избалован ни продуктами, ни промышленным товаром, и всегда голова была занята вопросом: где бы "достать" то одно, то другое…

И мы идем в новый магазин. Я уже устала, и мама буквально тащит меня за руку. Перед глазами вновь мелькают бантики, шарики, цветочки, платья. На углу сквера, недалеко от магазина, среди праздничных расцветок вдруг мелькнуло что-то черное, и я не успела ничего сообразить, как увидела, что мой папа поднимает с тротуара старушку в длинных черных юбках и белом ситцевом платочке. Мне даже показалось, что он встряхнул ее сильными руками, словно ветошь, - такая она была легкая, ветхая - и поставил на ноги. Старушка шла "против течения", и кто-то в толпе, видимо, сшиб ее с ног.

Она устало опустилась на бордюр тротуара и подняла свои добрые, слезящиеся старческие глаза на своего спасителя: "Храни тебя Бог, сынок!" Отец ничего ей не ответил, только улыбнулся своей широкой белозубой улыбкой.

Это было так неожиданно, так шло вразрез со всем общим настроением праздника, радости, весны, что мое детское сердечко пронзила жалость к этой старушке: она старенькая и больная, беспомощная, такая одинокая среди нас - веселых, молодых. У нас праздник, солнце, весна, а ей неведома наша радость, она, бедняжка, чужая среди этой веселящейся толпы. Она представилась в этот солнечный весенний день, действительно, словно ветошь из старого сундука, - изъеденная молью, некстати вытащенная при ярком свете дня. Тем острее была жалость к ней. Праздник был омрачен; тень, словно тучка на небе, скользнула по сердцу.

Разве я могла тогда думать, что и молодость наша не вечна, и радость наша пуста? Пришел черед, и состарились мои родители, а теперь уже и ушли в мир иной. И моя жизнь уже клонится к закату.

А той весной маленькая девочка в короткой юбочке на лямочках долго смотрела вслед старушке, идущей к храму. И еще долго помнила тот первомайский день, бедную старушку и свою жалость к ней, потому что это было, может быть, первое сильное чувство сострадания, которое она испытала.

Демонстрации давно уже стали "историческим прошлым" страны, а еще раньше я потеряла к ним всякий интерес, поняла, что наша радость тогда была воздушным шариком - пустым и легковесным, не оставляющим после себя следа.

А старушка, которую я пожалела тогда, пожалуй, знала истинную радость. Ведь она шла в храм, к Богу. Она знала истинный смысл жизни и не была несчастной, жалкой из-за своей старости, потому что осознанно готовилась к вечности.

Может быть, она молилась за нас, "слепых котят", которые глупо резвились в своей слепоте, бестолково веселились, а иногда тосковали, не зная, куда себя деть. Трудно нам было понять, почему сердце так тоскует и томится в так называемые праздники, почему в душе пустота и тревога после застолий и пустых разговоров ни о чем.

Теперь-то мы понимаем, что сердце наше изначально должно принадлежать Богу, и только Богу. А мы, не зная Бога, пытались его прилепить то к одному земному пристрастию, то к другому. Маялись, томились и блуждали. Пока не вышли на верную дорогу, пока не нашли путь к Господу…

Долгий это был путь у нашего поколения - длиною почти в целую жизнь.

Татьяна Макарова

"Старая калоша"
Автор: Татьяна Макарова
Едва соображаю, не веря своим ушам, что это мне. Боковым зрением через плечо вижу, как буквально из-за моей спины выскочила иномарка, а в окне мелькнуло искаженное злобой лицо худощавого юнца. Кажется, действительно мне. Так это я - "старая калоша"? Однако возмутительно! Кто он такой, чтобы меня так называть? Лихач, сопляк! Откуда он взялся?

Бремя
Автор: Татьяна Макарова
Старый, больной человек так же, как и ребенок, в своей беспомощности требует ласки, заботы, утешения. И пока мы здоровые и сильные, только в редкие мгновения поднимаемся до того, чтобы сердцем понять это. Как самое драгоценное время своей жизни вспоминаю те минуты, когда мне удавалось утешить его, облегчить страдания. Жаль только, что это было редко. Чаще он оставался один на один со своей болью, а я не могла, не умела помочь.
И вот теперь понимаю: если бы не эта болезнь, я бы многого не поняла в жизни.

Перепечатка в Интернете разрешена только при наличии активной ссылки на сайт "КЛИН ПРАВОСЛАВНЫЙ".
Перепечатка материалов сайта в печатных изданиях (книгах, прессе) разрешена только при указании источника и автора публикации.