Автор: Константин Петухов

Я иногда встречаю ее на улицах нашего города. Она не узнает меня. С тех пор прошло тридцать пять лет. Вы думаете, это много, молодой человек? Совсем нет. Светлые пятна памяти живучи и почти не стареют. Старятся люди, дома, и вот, несоответственно, не старятся чувства. Вы знаете, – это даже грустно.

Я – старожил в этом городе. Я хорошо знаю его улицы, дома. Мне известно множество местных историй. Здесь столько мест связано с моим детством, юностью, наконец, с детством и юностью моих друзей. Я – старожил. Мне можно простить мою нежно-сентиментальную любовь к сиреневым палисадникам, к покосившимся стареньким домикам коренных клинчан.

В моей памяти живут Пети, Володи, Зины, Шуры. Иных теперь нет, иные живут где-то далеко, уже состарившиеся мамы и папы, а, может быть, бабушки и дедушки. В их стареньких отчих домиках доживают свой век старенькие родители. Эти домики уже портят вид города. Новое время нетерпеливо выживает их с насиженных мест. На их месте вырастают многоэтажные дома. Я не чувствую себя старящимся человеком, но, как это ни странно, когда вижу, как бульдозер сравнивает с землей гнилушки старого человеческого гнезда, в радости моей есть маленькая доля грусти. Ведь знаю – люди с радостью переселяются в новые дома со всеми удобствами. Но знаете, как-то глупо шокирует этот стальной лемех времени, так бесцеремонно сравнивающий с землей палисадники, куртины и воспоминания, связанные с ними. Понимаете, старые приметы хранят дорогие воспоминания. А когда они исчезают, блекнут в памяти образы и представления. Все это из области чувств…

Я не слишком жалею уходящее. Но поймите меня, молодой человек, когда становится под пятьдесят, то впервые в жизни начинаешь чувствовать легкое замирание сердца, словно ты тронулся с горы: быстрее замелькали лица, поступки, события, и позади их больше, чем впереди. Ваше личное солнце, перейдя зенит, греет только спину. Это ничего. Зато не слепит, а это преимущество…

Ей теперь, вероятно, лет под шестьдесят. Следы былой красоты стерлись. Одевается она еще модно, старается не гнуться. Один раз я подходил к ней совсем близко и незаметно рассмотрел ее. Пухлые щеки Евгении Никаноровны обвисли, вместе с ними опустились уголки рта. Евгения Никаноровна пудрится, слегка прикрашивает губы. Все так же величественно поднимаются ее брови, но взор притупился, стал рассеянным, словно что-то вспоминает или ищет.

Она стала похожа на свою мать – Софью Николаевну Колесову, вдову провинциального актера. Я был в их доме всего один раз. На всю жизнь запомнился запах толокна и какой-то необыкновенной пудры. Портреты артистов Гарри Пиля и Мэри Пикфорд. Восемнадцатилетняя Евгения, не стесняясь меня, мальчишки, расчесывала свои темно-русые волосы. Вероятно, они содержали много электричества. Евгения подносила гребенку к шерсти препарированной куницы. Шерстка зверька трещала и становилась дыбом. На туалетном столике возле пепельницы из кокосового ореха лежала ветка белой сирени, принесенной мной. У Евгении был день рождения. Ее жених – мой сосед Коля Чуркин – почти каждое утро просил меня носить Евгении сирень.

Я тихонько открывал дверцу палисадника, подходил к раскрытому окну и, никого не дожидаясь, клал на подоконник влажную от росы ветку. Это был условный знак – вечером у них должно состояться свидание… С тех пор прошло много времени. Остались позади годы испытаний и странствий. После войны я поселился в другом районе города. Я не чувствовал возраста. Только по тому, как взрослели на глазах мальчишки и девчонки, попадавшиеся мне, когда я шел на работу, а они в школу, я отмечал властную непреклонность времени.

Как сейчас помню, это было 20 мая. Я шел с ночной смены. Было прекрасное утро. Знаете, состояние природы повторяется. Бывают в жизни часы, целые дни, как близнецы похожие друг на друга. Это утро было похоже на то, когда Евгении Колесовой исполнилось 18 лет. Я вспомнил свои романтические поручения. Я слышал, что мать Евгении Никаноровны умерла, Чуркин не вернулся с войны. Она жила одна с двумя взрослыми дочерьми все в том же доме. Цвела сирень. Она-то и толкнула меня пойти в другую сторону, то есть на улицу, где прежде жил. Я сорвал ветку белой сирени и направился к дому Колесовых. Так же, как раньше, осторожно открыл калитку. Только тогда мне не нужно было нагибаться. Я увидел сквозь тюль занавеси Евгению. Она стояла спиной к окну и расчесывала свои уже седые волосы. Когда моя рука с веткой сирени опустилась на подоконник, Евгения повернулась. То ли она услышала шорох, то ли какое-то шестое чувство заставило ее это сделать. Она могла увидеть мою руку. Всего несколько мгновений ее взгляд задержался на ней. В это время я успел разглядеть лицо женщины. Сначала оно выражало испуг, потом недоумение, растерянность, затем сделалось сурово-сдержанным. По лицу ее словно забегали тени. Это вероятно, были следы освобождающихся из-под спуда времени чувств. Уголок рта тронула робкая, болезненная улыбка. Лицо стало светлеть, светлеть… Я поспешил уйти незамеченным…

На месте старенькой халупки Колесовых теперь стоит огромный стоквартирный дом. Теперь трудно представить себе расположение дворика, клумб, скамейки. Точно все, что сохранила память, было во сне. Бывает так: прожив в городе несколько десятков лет, знаешь многих людей только по лицам, знаешь о них только то, что они городские старожилы. Узнаешь их детей и внуков по «природе». Евгения Никаноровна Колесова не знает ни моей фамилии, ни моего имени. Она не узнает меня и в лицо. Это очень хорошо. Я, молодой человек, люблю вот так стоять рядом и незаметно читать по лицу жизнь человека. И мне очень хочется рано утром ходить по городу и класть цветы на подоконники.

Утро
Старость. Надо ли ее бояться?

Перепечатка в Интернете разрешена только при наличии активной ссылки на сайт "КЛИН ПРАВОСЛАВНЫЙ".
Перепечатка материалов сайта в печатных изданиях (книгах, прессе) разрешена только при указании источника и автора публикации.