Автор: А. Пряшников

Господь вечен, а человек, яко трава дни его, яко цвет сельный, тако оцветет (Пс. 102, 15). Всякое тело тленно, но бессмертна душа. Бог хочет всем спастись, каждой душе, и моей тоже. А было так. Еще до армии играл я на баяне. Это как забава. Мама верующая была. Она слезы проливала над тем, что я под великие церковные праздники то на сцене играл, то на свадьбах. И напивался до безумия.

Привезут меня домой - мама опять в плач. Для ее утешения я носил крестик, а дух тайной злобы ненавидит тех, кто при кресте. Когда иду куда-нибудь играть, меня совесть мучает: танцы-то, песни развратные. И перед игрой я крестик снимал, тайно. Становилось как будто хорошо.

Подошло время войны, сорок первый год. Меня призвали в армию. Я собрался, а мама спрашивает:

- А крестик твой где?

- Зачем он мне? Он мне не нужен.

- Как не нужен? - заплакала она.

Я не послушал маму и ушел без креста на сборный пункт, около сельсовета. Стали подходить подводы, нас было много. Приходит мама вместе с крестной моей. И только объявили: "Занимайте места!" - крестная как меня схватила, целует, плачет:

- Ты ж мой сыночек, ты ж идешь в гущу, может, раненый будешь или больной... Что я тебе дам? Я же твоя крестная. Вот, возьми крестик.

Тут я не отказался. Крестик аккуратненько был завернут в бумажечку, я и положил его в кошелек.

Повезли нас за границу, в Персию. Окончил там школу младших командиров. Про крестик я и забыл, он мне был не нужен, но на все есть милость Божия: "Ты от Меня отказался, но Я от тебя не отказываюсь. Ты же крещеный, ты Мой, и Я тебя не оставлю".

В армии я тоже объявился баянистом. Начались репетиции, со службы отпускали раньше. И вдруг я заболел, мигом. Эта болезнь не только меня посетила, многих. Дня через два меня из палаты на носилках перенесли в изолятор и дали кислородную подушку. И вот, приходит ко мне сослуживец из нашего района, с Никополя.

- Хорошо, - говорю, - что ты пришел, я уже кончаюсь в этой жизни.

Отдаю ему адреса, фотографии. А про крестик забыл. И вдруг из кошелька выпадает бумажный сверточек. Я ни ему и никому не сказал, спрятал его. Попрощались с земляком со слезами. Жить оставалось два-три часа. По другим больным было известно. Когда развернул бумажку и увидел свой крестик, я как закричу:

- Господи, я Тебя оставил, а Ты со мной!

Начал плакать, целовать крестик. Надел на шею и опять целую. И будто слышу голос крестной:

- Ты ж больной, обращайся к Нему с верой.

Я прошу:

- Господи, исцели меня!

Соседи смотрят на меня и говорят:

- Уже и этот доходит, конец ему.

А который справа, всех поближе, увидел крестик и объясняет им:

- Друг принес ему какую-то железячку, он целует ее и что-то бормочет.

Со слезами опять кричу:

- Я Тебя оставил, я от Тебя отказался, прости и исцели!

Ребята насмехаются:

- Кончается...

А я уснул. Крестик как взял в рот, целуя, так он у меня там и остался. До подушки с кислородом не касаюсь.

Утром просыпаюсь, смотрю, тех, кто лежал со мной, уже нет, их вынесли... Приходит врачиха. Нас двое. Сосед мой тоже жив. Может, для свидетельства Господь оставил его.

У меня болезнь прошла, чувствую себя здоровым. И захотелось воды. Ну так хочется пить. А живот у меня был страшный, как большой надутый пузырь. Дали попить. Подошли еще врачи и удивляются: как же так?..

А сосед и говорит:

- У него с вечера был друг и какую-то железячку ему дал. Так он с ней и уснул.

Я поворачиваюсь:

- Не железячка, а крестик.

Врачи просят:

- А ну, покажи, какой крестик?

Посмотрели - и тоже: это не железячка.

И взяли меня сразу из изолятора в общую палату. Вскоре я укрепился. Мне ж диету давали. Отваривали рис, несоленый, и полстаканчика отвара три раза в день пил. За этим манная каша. С едой у нас было хорошо. Мы в Персии были, недалеко от горы Арарат, которая на турецкой земле. Как объясняли нам на политзанятиях, еще в двадцать втором году мы заключили с Персией договор. В случае какой угрозы для Кавказа мы можем в Персии на границе держать свои войска, а не доверяться персидским воинам.

Когда выздоровел, вернулся в свой полк. И снова заступил на службу. А тут прислали к нам нового лейтенанта, молодого. И вот как-то в перерыв он обращается:

- Командира первого отделения ко мне!

Я подхожу, по-военному докладываюсь. Он как-то нелюдимо на меня посмотрел и сразу:

- Ты что, с крестом?!

- Да, - отвечаю я.

- А ну, покажи!

Я вынул его из-под гимнастерки, а он схватил - я ж не ожидал - и сорвал его. У самого пена со рта, такой страшный сделался.

Я, конечно, бессильный был - что я, с ним сражаться буду или что? Я только сказал:

- Если крест снят, то зачем мне воевать? Мне нечего защищать.

А тогда сдавались дивизиями, и Сталин издал строгий приказ: за невыполнение приказа командира наказание вплоть до расстрела на месте. Но снятие креста не является же приказом военного значения. И я говорю, что этот приказ не выполняю. Он вынул пистолет и хотел выстрелить, но тут ребята за меня заступились. Выхватили у него пистолет и сказали:

- Мы сейчас пойдем к начальнику особого отдела и доложим, что ты хотел застрелить нашего товарища!

Так он упал перед ними на колени:

- Не доносите, не доносите...

- А за что ты хотел его пристрелить?

- Я не могу на него смотреть, - отвечает.

Оказалось, что он некрещеный.

А мне приказывает:

- Иди по начальству и докладывай, что я не допускаю тебя до занятий, так как ты не выполнил моего приказа. Начинай с командира взвода.

Я надел крестик и пошел. Беру свою винтовку, как она за мной числится. А он кричит:

- Ты не имеешь права брать оружие!

Ну и ладно. Прихожу в военный городок - и пошел по инстанциям, говорю всем: любой приказ военного значения выполню, а этот не буду. В ответ слышу:

- Да что с ним нянькаться, за угол завести и шлепнуть.

Под вечер попадаю к начальнику особого отдела. Говорил он со мной ласково:

- Ну, что вы не поделили?

- Как что? Он сорвал с меня крестик и не допустил до занятий.

- Надо было его снять, а потом обжаловать.

- Если б я снял, тогда самому на себя жаловаться?

- Оружие на него поднимали?

- Я взял винтовку как личное оружие, а когда он сказал, что я не имею права, я и бросил.

- Почему бросил?

- А мне нечего защищать, раз крест снят. Вы слышали, как наш Патриарх призывал всех на защиту нашего Отечества? С молитвами и Крестом. Это же наше оружие.

- Ну, хорошо. Вы знаете, что мы находимся за границей? И такой конфликт... Мы даже не знаем, а за нами следят. Вот что, решим так: что командир полка скажет, так и будет.

Прихожу в последнюю инстанцию. Весь командный состав в сборе. Ожидают меня.

- Какой был приказ? - спрашивает полковник.

- Крестик снять.

- А ты что, крестик носишь?

- Да.

- А ну, покажи.

Вынимаю, показываю. Крестик такой блестящий.

- Он что, золотой?

- Нет.

Полковник поворачивается к командирам:

- Первый раз вижу крестик.

Меня сразу толкнуло: и этот некрещеный.

- Ты знаешь, куда ты призван?! Ты призван в ряды Советской Армии. Кто здесь с крестом? Никого. Какое мы можем оказать тебе доверие, когда ты с крестом?

- Я лежал в изоляторе, оставались часы. Сами знаете, сколько поумирало. А я получил от крестика исцеление.

- Как так ты его получил?!

- Я до кислородной подушки не касался, а во рту у меня был крестик. Это защита нашей жизни и наше оружие. И если снять крест, то за что мне воевать?

- Как ты смеешь так говорить? Что ты здесь мелешь?! - закричал командир полка. - Приказываю, крест снять!

- Приказа этого я не выполняю. - Он еще раз повторяет, с угрозой.

- Любой давайте приказ военного действия - пойду! А этого не выполняю.

Тут откуда-то взялись солдаты. Сорвали с меня погоны, звездочки.

- Десять суток строгого! - объявил командир полка. - Будешь получать двести граммов хлеба и кружку воды. В сутки. Узнаешь, как тебе крест поможет.

И меня повели. Один солдат впереди, двое сзади. Когда вывели из штаба, хотел оглянуться и натыкаюсь на штыки: "Не оборачиваться!"

Завели меня в камеру, закрыли. Там песок, мокрый. Здесь же и оправляются. Темнота, ни одного окошка. Ляжешь на песок, а он холодный. Здесь разные мысли пошли... "Видишь, как повел ты себя нехорошо. Надо было выполнить приказ". И думаю, что если бы мне сейчас предложили снять крестик, я бы его снял.

Проходит суток пять. Я не вижу света, не знаю, ночь или день. В окошечко, в двери, подадут ломтик хлеба и воды кружку. Перед этим спрашивают: "Ты там еще жив?"

На шестые, может, сутки, открывают дверь, выводят, свет как ударит в глаза, я слезами залился. И шатаюсь от голода.

- Ну так что? - спрашивает командир полка. - Снимешь крест?

И откуда у меня силы взялись? "Нет", - говорю. Сам удивился. Такие были прежде мысли и вдруг - другое.

Когда меня вынесли из камеры через десять суток, тут была отправка на фронт. Комиссия за комиссией. Я никак не попадаю. Слышим по радио: наши войска форсировали Днепр. Вспомнил слова полковника: "Жаль, что ваша местность оккупирована. Мы б такое матери письмо написали, чтобы она порадовалась, как она тебя воспитала".

20 мая 44-го года всем делают уколы. Раньше было так: посмотрят на меня и скажут: тебе не надо. И вот подхожу я к комиссии и говорю, что с 41-го мне не назначали ни одного укола. "Это было тогда, сейчас другое", - отвечает врач. А кто сопротивляется, того хватают два солдата, держат его и укол под лопатку все равно делают. Ну, надо так надо. А наутро, после укола, у меня ноги отнялись. А я просился на фронт, со своими ребятами. Свыклись же. Врач злится:

- Мы что, в гости едем? Везти тебя на мясо, готового? Я напишу тебе направление на стационарное лечение. Поедешь на месяц домой.

Потом мне дали отсрочку на полгода, а после и совсем комиссовали. Так прошла моя служба. И все было по милосердию Божию. Не напрасно Господь говорит: "Если вас позовут ради Меня, то не вы будете говорить, а Я дам вам слова". У меня такое и было. Господь посылает нам Свои милости для вразумления, чтоб мы не сомневались в том, что нас Господь не оставил.

Когда меня от службы освободили, я опять пошел на баяне играть. Какой праздник - приходят, просят, а я уже в церковь хожу. И у меня мысль: "Боже, что мне делать? Я и сюда и туда. Должен решаться на что-то одно".

И вот снится мне ночью... Семь человек осталось нас от всей части. Снова на фронт. Нас сажают не в вагоны, а на паровоз - "кукушку". Я вцепился в ручку, а линия такая шаткая, ну так мотает, что паровоз вот-вот упадет. Буду, думаю, держаться до конца, хоть с паровозом упаду. Привозят нас, показывают: "Вот домик, вы там получите все новое". Заходим. В нем такая чистота, что я такой нигде и не видел. В углу кто-то сидит на стуле. Смотрю, а у него волос меняется, становится все более седым. Я и говорю:

- Какой же ты воин? Тебе только сказали идти на фронт, а ты уже седеешь. Волос седой. А там что ты будешь делать?

И вдруг его голова покрылась сиянием. Сияющая стала голова. Я падаю на колени и к нему:

- Прости меня, ради Христа! Господь на тебе такое чудо показывает, а я оскорбляю.

Только хотел его обнять, как сразу и проснулся. Вскоре снова уснул и вижу другой сон... Гляжу на святой уголочек, где у нас иконы. И вот идет на меня от иконы Матерь Божия, вся в сиянии! Нет такого света в мире, чтобы все просветил, и без теней. И нет ни одного предмета, чтобы им не просветился. Свет ярче солнечных лучей, а на глаза не влияет. Даже влечет. Я как закричу:

- Честнейшая Херувим и Славнейшая без сравнения Серафим!

И мысль: больше я в клуб не пойду и на баяне играть не буду. Только в церковь буду ходить. Своим криком я разбудил маму, жену старшего брата. Они ко мне: "Что с тобой?" Мама шарит у печки, ищет спички, а я думаю: зачем, что, они света не видят? А сам заливаюсь слезами и твержу только одно:

- Честнейшая Херувим и Славнейшая без сравнения Серафим!

Очнулся я и плачу. Как гляну на икону и думаю: это же живой образ. И такая на душе благодать. Меня спрашивают: что ты плачешь? А я не могу сказать.

Прихожу в церковь, стал так в уголочек за стеночкой, чтоб меня меньше было видно. Выходит батюшка после окончания службы и начинает проповедь:

- Какие, - говорит, - мы счастливые. Вот взять земную нашу жизнь. Богатые люди имеют и нянечек, и слуг. Как они своих детей лелеют. А бедные - хоть у них и есть дети, но они ж не могут им такие условия создать. Воспитуют в скромном виде. Но мы счастливы тем, что у нас есть Небесные покровители. Вот чем мы счастливы. А то все преходящее. На бедных Господь смотрит, бедным Господь посылает Свою помощь. И мы спим. А Матерь Божия - недремлющая. Весь мир хранит Своими молитвами. О каждом бдит. Чтобы каждый православный христианин получил то, что уготовал ему Господь. Но это если мы живем по-христиански. А если мы и туды и сюды, то мы ж ничего не получим. И Матерь Божия ходатайствует. А Кто Она? - батюшка повернулся к иконостасу. - Честнейшая Херувим и Славнейшая без сравнения Серафим!

Я как заплачу. Он повторил те же слова, что и я во сне. Все оглянулись на меня. Стоял, стоял и не видно его было, а то так рыдает. Батюшка взглянул в мою сторону и говорит:

- Вот чем мы счастливы, - и снова к иконе Божией Матери. - Вот Кто за нас умоляет Своего Сына. Спасены мы будем через Нее. Не было бы у нас такой Ходатаицы - и не имели бы мы такого счастья. Счастливы мы тем, что за нас Матерь Божия молится.

Потом я все рассказал батюшке. Он мне:

- Бросай свои игрища, держись одного пути.

Приходили ко мне, просили поиграть, ну так, что берут под руки и уводят. Я, говорю, в клуб не зайду, поиграю возле. А сам думаю: какая разница? Что в клубе, что около, танцы-то и песни одни... И бросил баян совсем. В церкви стал помаленьку прислуживать.

Из сборника "Просите, и дано будет вам". Непридуманные рассказы о чудесной помощи Божией.
Клин. "Христианская жизнь". 2004

Вторая присяга
Благословляет ли Церковь войну?

Перепечатка в Интернете разрешена только при наличии активной ссылки на сайт "КЛИН ПРАВОСЛАВНЫЙ".
Перепечатка материалов сайта в печатных изданиях (книгах, прессе) разрешена только при указании источника и автора публикации.