Автор: В.А. Богомолов

Летом 42-го года, когда пехоту погнали в наступление, Антона Фролова ослепило на поле боя при взрыве мины. И никто не подобрал его, в крике катающегося по земле, с пустыми кровоточащими глазницами и обезображенным лицом.

Атака захлебнулась, бойцы откатились, и он остался между своими и чужими. Когда пришел в себя, не зная, день ли, ночь ли на земле, поднялся, стеная, и, спотыкаясь и падая, побрел неведомо куда, в голове стоял непрерывный звон.

Была ночь, и шел он в сторону вражью, а когда оказался невдалеке от передового охранения, немецкие солдаты, услышав непонятные подвывания, нагоняющие на них ужас, стали одну за другой пускать ракеты, освещая местность.

- Братцы! Свои! - крикнул Антон, заслышав выстрелы. Увидев какой-то силуэт с растопыренными руками, немцы лупанули из пулемета. Антон упал, как подрезанный: перебило ноги.

Он не знал, долго ли пролежал на земле. Когда пришел в себя, все вспомнил и заплакал от своего несчастья, от беспомощности и бессилия. Потом, измученный болью и жаждой, утих. И тут до обострившегося слуха его донесся отдаленный выстрел трехлинейной винтовки, который невозможно было перепутать со звуками никакого другого оружия. Это свои! Сердце его дрогнуло, и в надежде он на руках потянул тело на выстрелы русской трехлинейки.

Полз, как ему казалось, очень долго, но какое расстояние одолел за это время, не знал. По тому, как становилось теплее и теплее, догадался, что пригревает восходящее солнце, начинается день. Обрадовался мысли, что, может, теперь его увидят, заметят свои и подберут.

Солнце уже припекало. Подставляя лучам изуродованное лицо, пытался определить положение тела относительно солнышка, чтоб знать, туда ли ползет. Выстрелы больше не слышались. Если держать направление к своим, на восток, солнце должно греть справа.

Оно уже не грело, а палило, жажда становилась все нестерпимее, а ноги омертвело волочились, не давая ползти, и Антон из последних сил тащил свое тело, бороздя подбородком землю, перебирая ободранными локтями, с помощью которых передвигался, подобрав руки под себя. Ему подумалось, как хорошо было бы избавиться теперь от сапог, которые волоклись тяжелым грузом. Он поворотился набок, подогнулся, ощупал осторожно перебитые места, покрытые коркой засохшей крови с налипшей землей. Попытался дотянуться до сапог. Нет, снять их нечего и думать, для этого надо было сесть, согнуть ноги, сделать ими невозможное усилие...

Днем он, мучимый болями в голове, истязаемый скопищем мух, то уплывал в небытие, то возвращался и снова на какие-то вершки продвигался вперед.

Когда сознание в очередной раз вернулось к нему, он понял, что песенка его спета. Конец. От жажды он умрет раньше, чем от ран и потерянной крови. Солнце больше не пекло: то ли вечер настал, то ли уже ночь наползла. Исчезли мухи. Откуда-то издалека докатывались орудийные тяжелые вздохи, но винтовочной стрельбы больше не было слышно. Под руками его была мягкая трава - значит, он выполз с выгоревшего хлебного поля, по которому их гнали в атаку. "Господи, помоги!" - взмолился он жалобно и обреченно.

* * *

На праздник Пасхи Антошка Фролов, вожак комсомольской ячейки, собрал свою братию - таких же недозрелых умом воинствующих безбожников, замороченных пропагандой, хлебнули они у одного из товарищей для храбрости "кумышки" - так называли здесь самогонку, ходили по Михайловке и глумились над праздником Светлого Христова Воскресения. И до этого Антошка проводил агитационные комсомольские маскарады, хулившие Бога, высмеивал крестный ход, священников, их семьи. На этот раз они ввалились с хохотом в церковь, когда служилась пасхальная Литургия. Держа портрет Ленина в руках, Антошка охально заорал: "Религия - опиум для народа!" И запели комсомольцы большевистский гимн - "Интернационал":

Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!

Служба, конечно, сразу смешалась. Антошка предвкушал, как здорово сейчас загремят под сводами слова:

Никто не даст нам избавленья -
Ни бог, ни царь и ни герой...

Но тут возмущенные женщины такими ярыми тычками стали выпроваживать комсомольцев из храма, что те принуждены были убраться. Уже на улице Антошка про себя пожалел, что не смекнул в суматохе разорвать портрет Ленина и заявить на верующих: под такое-то дело можно было и церковь одним махом ликвидировать...

В тот день они долго ходили по селу, колобродили, не слушая никаких вразумлений стариков и старух, а под конец вспомнили про одну шибко набожную женщину, Стефаниду, которую в Михайловке прозывали за глаза монашкой. Она никогда не выпускала Евангелия из рук, куда б ни шла; кроме того, служила в церкви псаломщицей, читала на клиросе, носила всегда черное платье, а на голове глухо повязанный черный платок. Обитала Стефанида одиноко, в небольшой избушечке, поставленной для нее старшим братом. Рассказывают, что прежде она жила при монастыре послушницей, готовилась принять постриг и стать монашкой, да не успела. Революция разорила монастырь. Стефанида воротилась в свое село, и по ее просьбе брат, занимающий со своей семьей родительский дом, поставил сестре отдельную избенку.

К ней-то и пришли комсомольцы. Вольно было изгаляться им над одинокой женщиной. Они крестились для смеха и при этом распевали похабные песни, измывались над крашеными яйцами, которые горкой лежали на столе в чашке.

Стефанида принялась уговаривать парней, совестила, но от этого они только больше неистовствовали в хуле на Бога.

От такого кощунства сердце верующей и благочестивой женщины преисполнилось великой скорби, и сказала она, сама не узнавая своего голоса:

- Не ведаешь, Антошка, чего творишь! Найдет тебя за это Господь. В тот час все вспомнишь и горько восплачешь. Не боишься темниц вечных? Чай, крещеный!

На что Антошка, разозленный такими ее словами, подскочил к божнице, толкнув и загасив лампаду, сорвал икону, нарядно увитую разноцветными бумажными цветами, грохнул ее об пол, так что даже товарищи его отпрянули к самому порогу тесной избушки, и со зверским лицом и пеной злобы на посиневших губах стал топтать икону, приговаривая:

- Вот он, твой бог! Вот он.

Потом воскликнул злоторжественно:

- Если он есть, так пущай сейчас прямо и покарает меня! Ну что? Сделал?

- Господи, помилуй! - изрекла в ужасе Стефанида, перекрестясь поспешно, и заголосила, вся сотрясаясь.

Только тогда они оставили ее и убрались.

А через год власти разорили церковь за неуплату налога по шерсти, которым нелепо и непосильно обложили ее намеренно. Прихожане несли кто сколько мог шерсти, но не покрыли и малой части того, что требовалось. Тогда Антошка самолично столкнул с церкви колокол на землю, так что матушка стоном отозвалась по всему селу. Священника отца Василия как врага народа увезли куда-то со всей семьей, и с той поры не было о них ни слуху ни духу.

* * *

В следующий раз он очнулся от холода. Подвигав рукой, ощутил сырость, и сразу в нем проснулась жизнь, он весь зашевелился. Это была роса на траве, Антон принялся жадно слизывать ее живительные капельки, омывая в них безглазое лицо с запекшейся на нем кровью.

Он скоро выбился из сил от этого истязающего водопоя и снова забылся, но все же утолил немного жажду и взбодрился.

Утром опять сколько-то полз вперед, но днем силы, иссушенные зноем, оставили его. И вновь взмолился, но помощь ему ниоткуда не приходила.

Боль в голове, раненых ногах и содранных предплечьях теперь накопилась такая, что даже при малейшем шевелении он испытывал ее мгновенные и жгучие перекаты во всем теле. Мухи вились над ним и жужжали, видимо, тучей. Чуя раны, кровавую поживу, они облепляли лицо, лезли настырно в уши, ползали по шее. Уж он готов был от всех мучений избавиться через смерть, и хотя проворачивалась механически непрерывно мысль "Господи, помилуй", но застрелился бы решительно, будь у него оружие.

* * *

Прошло девять лет с той Пасхи. Антошка Фролов за это время остепенился, сходил в армию, отслужил действительную, женился, детишек завел. Плодко пошли они у Антошки, как из худой котомки посыпались.

Однажды лег он спать и привиделся ему такой сон: будто бы надо ему на колокольню взобраться, а он не может никак, ноги отнялись, не шагают, и глаза будто бы не видят, куда взбираться. А взобраться надо обязательно, иначе смерть ждет. Проснулся Антошка, сел на постели, думает-гадает, что за сон такой страшный, к чему? Светало. Ребятишки его, пятеро, впокатку спали на вымостках у стены. Он поглядел на них: старший, Васятка, улыбался сладко и счастливо. Рос он больным, горбатеньким, уронили его в младенчестве... А сейчас так хорошо, так чисто улыбался во сне, что Антошку передернуло всего и сердце сжалось, как приложил он это к своему сну. Сон встревожил душу нехорошим предчувствием, будто яма, зияющая бездоньем.

* * *

В какой-то миг его опахнуло дурным запахом гниющего мяса. Подумал, что это начали гнить и смердеть его раны. Но когда продвинулся еще на какое-то расстояние вперед, то запах усилился. Не сразу сообразил, что где-то рядом находится труп. Наверное, солдат убит в том бою, в котором Антон обезглазел. Выходит, он не уполз никуда с поля боя? Или как? Но вот и избавление, если возле убитого найдется оружие. Или граната.

Сколько сумел, Антон приподнялся на руках, и, как зверь, принялся вынюхивать местонахождение трупа. И скоро дотронулся до него рукой. Загундосило потревоженное скопище мух. В первое мгновение он отдернул невольно руку. Потом осторожно начал ощупывать зловонное тело убитого - никакого оружия при нем не было. Должно быть, валялось где-нибудь неподалеку. А может быть, боец перед смертью прополз в муках еще сколько-то...

Но зато на поясе его нашарил Антон флягу. Он отцепил ее, в ней булькало. Душа его задрожала. Но все же он отпрянул от трупа на какое-то расстояние и лишь тогда отвинтил крышечку, поднес горловину фляги к губам и одним духом высосал теплую тухлую воду. После этого он некоторое время раздумывал, что ему делать с опустошенной флягой. Теперь она для него, слепого и безногого, не имела никакой ценности. Антон выпустил ее из рук и еще отодвинулся от убитого. Но силы его вновь иссякли, и в бессчетный раз он ощутил, что словно испаряется, весь уносясь в пространство.

Потом он услышал голоса. Вяло и тягуче подумалось, что голоса эти начинают слышаться ему перед смертью, с того света. Но нет, голоса звучали все явственнее, они приближались. Антон ощутил, как эти голоса возвращают его из газообразного состояния, наконец он почувствовал себя отвердевшим и лежащим на земле. Он с усилием приподнял голову и хотел было крикнуть, но вперед того уловил чужую, непонятную речь. Сообразил, что шли немцы. И странно: некоторое время назад отчетливо хотевший смерти, теперь он испытывал желание жить и не хотел, чтоб враги добили его. Он опустил голову и замер.

* * *

В тот день в колхозе был праздник вскладчину. Браги наварили, столы наставили возле правления на полянке, нанесли всякой еды. Пошло веселье.

Часов около четырех, в разгар гулянья, прискакал верховой - нарочный из района, лошадь взмылена до белой пены. Председателю сельсовета пакет вручил. Тот, уже изрядно набравшийся, вскрыл пакет, принялся читать - и на глазах у всех протрезвел. Его неподвижное лицо стало как замороженное, он долго пучил глаза в казенную бумагу, потом проговорил:

- Германия напала внезапно на Советский Союз. Объявлена всеобщая мобилизация.

Война с Германией!

Кто где стоял-сидел, тот там онемел и окаменел. У Антошки, как услышал, какую и с кем объявили войну, будто ледяная вода потекла с головы до ног по всему телу. И сразу - мысль, что сон-то его ночной - не просто сон, однако, а знак ему какой-то, и знак дурной. И уж ни на один день не забывал он теперь об этом мучительном сне.

Скоро его, как в народе говорится, забрили на войну, которая (он следил по газетам за сообщениями) страшным ураганом "стали и огня" катилась всесокрушающе в глубину страны. Красная Армия оставляла города один за другим, и трудно было поверить, с какой быстротой продвигались вражеские войска.

Накануне отправки, вечером, Антошка тайно пришел к Стефаниде и стал просить у нее прощения за то, что когда-то творил. Такая тоска вцепилась в его душу от мысли, что на войне этой его убьют, что никогда больше не увидит он ни гнезда родного, ни деток своих, ни жену. И через все это смерть представлялась ему невообразимым ужасом.

* * *

Немцев, похоже, было двое. Вот прервался их разговор, не слышно стало шагов.

Антон спиной ощутил, что один немец остановился над ним. И в этот миг мухи полезли с такой назойливостью в уши, будто сверлили их; казалось, не хватит никакого терпения, чтоб не шевельнуться.

- Форт! - произнес резко и брезгливо другой и стал удаляться.

Но тот, который стоял над Антоном, откликнулся озабоченно:

- Гутен штифелс.

"Догадался, что я живой", - промелькнула в голове Антона мысль, отдавшись холодком в сердце.

В следующий миг он ощутил в себе взрыв боли, но на такое короткое мгновение, будто его на тысячу кусочков разнесло в черноту пространства.

* * *

Стефанида сидела на лавке в простенке между окнами, глядела на гостя. Как он присмирел и изменился теперь. Да тот ли это Антошка?

"Прижало, так и Бог вспомнился", - подумала она скорбно и возвела взгляд к божнице, где стояла изуродованная Антошкой икона с ликом Иисуса Христа, посильно исправленная руками Стефаниды.

Антошка невольно тоже глянул с трепетом на покалеченную икону. Хотя она и была заново застеклена и были расправлены ее помятые ризы, но следы сразу были видны: в нескольких местах письмо иконы скололось, обнажив белые пятна подкрасочного слоя, и много царапин осталось от битого стекла, на котором Антошка топтал икону. Сейчас он передернулся от этого воспоминания, и от загривка вдоль спины изморозь пробежала и осталась, промораживая все нутро. Антошка опустился смиренно на колени и сказал:

- Прости ради Христа, Стефанида Григорьевна!

Она, крепко держась руками за край лавки и опустив низко голову, молчала. Он долго и покорно ждал ответа. Наконец вздохнула и произнесла:

- Суди тебя Бог.

И осенила его крестным знамением. Тогда он поднялся с колен и тихо ушел, совсем непохожий на того, буйствовавшего, Антошку-комсомольца.

* * *

Но и это был еще не конец его жизни. Сознание вернулось к нему, он очнулся и постепенно все восстановил в памяти, удивляясь, что немцы не убили его. Но что же такое они сделали с ним? Пошевелился, руки ощутили мокрую траву, значит, была снова ночь. Которая по счету? Ноги показались ему не такими тяжелыми, когда он попытался сдвинуться. Он понял, что остался без сапог. Так вон в чем дело: немец позарился на его сапоги и для проверки, хороши ли, должно быть, врезал пинка в подметку. Этим ударом он вышиб из Антона сознание, и тот не подал признаков жизни, когда фриц сдирал с него обутку.

Слышалась редкая, но отчетливая в ночи стрельба, русская трехлинеечка дразнила Антона своими резковато-протяжными покашливаниями, на которые он потянулся из последних своих сил. По его прикидке выходило, что до стреляющих меньше километра. Для здорового человека - минут десять спокойной ходьбы. Но для него такое расстояние было немыслимым.

Памятью своей он унесся в родную Михайловку, с торопливой прохладной речушкой под огородами. Вспомнилась и Стефанида. "Какой дурак был! Ой, какой дурак!" - проскрипел сухо Антон в прожигающем сокрушении.

Когда он восстенал от жажды в предсмертных муках, на пути его оказался ложок. Антон сполз в него и наткнулся на ручеек. Возле него и приготовился испустить дух - выползти на другую сторону ложка ему было уже не под силу. Да и сколько б он отполз от воды?

В какую-то из ночей, умирая подле ручья, он пришел в себя и ему опять послышались шаги. Антон подал голос - застонал, теперь было совершенно безразлично, кто шел: свои, враги...

Чудо, которое только и могло спасти горемыку, случилось: на него набрели разведчики, которые ложком возвращались на рассвете из ближнего немецкого тыла, ведя языка. Они вынесли Антона к своим.

В полевом госпитале ему сделали операцию: ноги отпилили. Антон остался жить.

Из сборника "День длиною в жизнь"
Клин, "Христианская жизнь". 2008 год

Случаи чудесной помощи Божией на войне
В начале Великой Отечественной войны попал я в плен к немцам. Заперли они нас в церкви, а затем стали выводить партиями на расстрел. Повели с другими и меня.

Прозрение
Автор: Н. В. Волынчиков
Тимошка нагнулся, первый ударил в икону камнем. В спешке они чаще всего промахивались, но бывали и меткие броски. Камень глухо стукал в изображение святого, и доска вздрагивала. Били они долго. Но расколотые иконы все еще не тонули, и глаза святых все с таким же скорбным удивлением взирали на них.
Так Петька стал пионером.

Перепечатка в Интернете разрешена только при наличии активной ссылки на сайт "КЛИН ПРАВОСЛАВНЫЙ".
Перепечатка материалов сайта в печатных изданиях (книгах, прессе) разрешена только при указании источника и автора публикации.