Автор: М. В. Ногтева

Было это много лет назад…

Вот она – Толгская обитель. Я остановилась у входа. По старому русскому доброму обычаю в монастырь следует ездить с дарами. Я привезла иконы, доставшиеся мне от бабушки. Тяжелые кипарисовые доски, сохранившие жар красок безвестных иконописцев. Монахини, принимая этот дар, прослезились. Удивительное волнение охватило и меня, хотя я, как и большинство моих ровесников, сполна вкусила цинизма эпохи безвременья.

По территории монастыря брожу с монахиней Валентиной, сохранившей необычайную девическую стройность и красоту. Она поведала мне о многом, о чем я не знала, но уже ощущала душой и памятью. Целительную силу Толгской обители, по преданию, постиг царь Иван Грозный, удрученный болезнью ног. Помолившись перед иконой Богородицы, царь почувствовал исцеление. В тяжелую годину смуты, в 1609 году, обитель испытала страшное бедствие. Вражеские полчища вторглись в Святые ворота, разграбили монастырь, обагрили стены кровью иноков. Сорок шесть человек приняли венец мучеников. На месте их погребения сооружена часовня. Толгскому монастырю более 600 лет. Здесь покоится прах лучших людей России.

Внутри монастырских стен кипела стройка. Несколько десятилетий подряд в обители находилась исправительно-трудовая колония. После подневольных жильцов – как после мамаева побоища. Фрески, некогда украшавшие Введенский храм, уцелели лишь под самым куполом, куда, по счастью, осквернителям было не добраться. А Спасская церковь, по мнению знатоков, сравнима с храмом Василия Блаженного. Вообще на всех Толгских храмах лежит печать архитектурных пристрастий митрополита Ростовского Ионы Сысоевича, память о котором хранит знаменитый Ростовский Кремль с его чудесными церквами и гармонический нотный звон на ростовской соборной колокольне...

А потом меня повели в трапезную, чтобы пищей насущной подкрепить силы, помолившись перед образом Толгской Богоматери. Поездка в монастырь всколыхнула во мне память: вспомнились картины детства, образ бабушки, говаривавшей мне:

– Толгская обитель, взгляни-ка на картинку. Строена еще при святом благоверном князе ярославском Давиде... А поставил обитель Трифон, знаменитый епископ Ростовский... Было ему видение: в столпе огненном явилась икона Богородицы, и творила сия икона чудеса. Мне монашки рассказывали. Они видели, как икона источала миро...

В монастырь, обитель духа, не переставала стремиться душой моя бабушка, бодрая, неугомонная, никогда не унывавшая.

– Если бы не настойчивость, с которой дедушка твой добивался моей руки, ушла бы я в монастырь, – уверяла меня бабушка.

Не скрою, школьница, возросшая под бой пионерских барабанов и зов горна, я почти не представляла себе бабушку в монашеской одежде, как, впрочем, и жизнь в монастырях, превращенных за годы советской власти в фабрики, мастерские, общежития, склады и овощехранилища. Да и немногие из них уцелели...

Сравнить бабушкину комнату, тесную, заставленную громоздкой мебелью начала века, с монашеской кельей мне и подавно в голову не приходило. Но был в этой комнате домашний киот, божница. Сколько прекрасных минут провела я возле нее, разглядывая при свете лампады лики святых! Мне и сейчас они видятся во всей своей неземной красоте: Спаситель, Богородица, Николай Чудотворец, Серафим Саровский... Именно там, возле бабушкиного киота, получила я свои первые уроки эстетического и духовного воспитания. Конечно, с той унылой военной и послевоенной поры и началось мое увлечение – сначала бессознательное, а потом целенаправленное – искусством православной Руси.

Древнерусская иконопись – великий заряд духовной энергии. Сколько часов провела я в Третьяковке, созерцая произведения искусства Киевской Руси, Великого Новгорода, Владимиро-Суздальского княжества. Благостью веяло от ликов святых, а в глазах их затаилась божественная голубизна. Праздничны одежды, безоблачна небесная твердь. И вдруг – словно тучи покрыли, собрались над головой. Погибель пришла на Русь. И тогда из пепла и праха порушенных святынь создается новое творение – обитель духа.

Бабушкина божница! Во дни уныния, упадка сил, сомнения я вижу ее вновь. Горит перед ней лампадка, а возле лампадки еще одна бабушкина святыня – семейный альбом, который мне дозволялось разглядывать в Екатеринин день, на бабушкиных именинах, когда раз в году наша редевшая постепенно родня собиралась за чайным столом. Помню на столе именинный торт «наполеон», испеченный бабушкой по старому рецепту, пирожки с морковью и капустой, чай, разливаемый в старинные чашки фарфоровой синевы с легкими прожилками-трещинками. но никакие сласти не могли заменить мне наслаждения, которое дарили сокровища, хранившиеся в альбоме.

Альбом привезла в подарок дедушке его сестра, работавшая в лазаретах на полях русско-японской войны. В черном лакированном переплете с перламутровой инкрустацией альбом был необыкновенно привлекателен. Из овальных рамок, обтянутых голубоватым китайским шелком, глядели на меня люди прошлого века: дамы в тяжелых атласных и шелковых платьях, мужчины в сюртуках, военных мундирах и рясах. дамы – это бабушкины сестры и подруги, мужчины в рясах или при эполетах – бабушкины братья.

А вот и ее родители, то есть мои прадед с прабабушкой. Круглолицая, пышущая добротой и хлебосольством попадья, повязанная белым платочком. Длиннобородый протоиерей с сухим аскетическим лицом и строгим взыскательным взглядом. Зрачки повыцвели на фотографиях, но мне и по сей день кажется, что излучали они фанатичный, может быть аввакумовский, блеск – благо, что село Григорово, откуда был родом протопоп Аввакум, и Вельяминово, где родился будущий патриарх Никон, были в относительной близости от пограничного с мордовскими землями села Яз, в котором мой прадед был приходским священником. Он получил этот приход по окончании Нижегородской духовной семинарии, той самой, где за несколько лет до того учился Добролюбов, а в годы моего детства там преподавали мои родители, поскольку здание это было отведено под сельскохозяйственный институт.

Двадцатилетний, невысокого роста, но крепкий в кости, с лицом скуластым, но рябоватым, выпускник семинарии посватался к милой язовской девушке по имени Анна. Узнав, что ее хотят просватать за рябого, она со страха забралась на печь. Но от судьбы не убежишь. Они прожили тихо и мирно, нажив тринадцать детей. Моя бабушка Екатерина была последней, тринадцатой дочерью протоиерея Порфирия Коринфского. Когда было ей лет шесть-семь, она тяжело заболела. На дворе стоял март. Распутица. Батюшка с матушкой уехали на крестины в деревенскую глушь, не надеясь вовремя вернуться по распутице. На всякий случай матушка наказала старшей дочери присмотреть за младшей и показала, где лежало чистое белье на случай, если вдруг преставится. но случилось чудо: лежащей в бреду Катеньке явился старец в лапоточках, точь-в-точь как Серафим Саровский, и дело быстро пошло на поправку.

Судьба семьи Порфирия Коринфского неотделима от превратностей истории России, безжалостно кинувшей своих детей в пучину испытаний. Изменив отцовской стезе, Владимир Коринфский рвался к ратным подвигам, участвовал в русско-японской войне. Был удостоен наград за храбрость. на фотографии, сохранившейся в бабушкином альбоме, у дяди Володи залихватски подкручены усики, рука в белой перчатке сжимает эфес сабли. на плечах – эполеты. На груди – Георгиевский крест и орден Святого Владимира. Молодой, щеголеватый штабс-капитан погиб под Порт-Артуром.

Зато другой брат, Александр, с пышной гривой слегка вьющихся волос и такой же бородой, не изменил родительской стезе, принял духовный сан. При этом открывал школы и содействовал народному просвещению. В 1929 году, когда стали закрывать церкви и сажать священников, отец Александр, уже в летах, овдовевший, терпеливо проводил вечера на скамеечке возле дома: ждал ареста. И дождался... Где он погиб – неизвестно...

О своих братьях и сестрах бабушка рассказывала мне в детстве охотно, но все воспоминания ее кружились вокруг родительского дома в селе Яз Лукояновского уезда Нижегородской губернии. Помню язовский адрес на открытке с видом Ново-Афонского монастыря или Иверской часовни на красной площади. Это бабушка посылала своим почтенным родителям, батюшке и матушке, весточки о своем свадебном путешествии. «Вот бы съездить в Яз, – все чаще вздыхала бабушка в последние годы своей жизни. – Хоть бы одним глазком увидеть родной уголок...» Не съездила, не решилась. Ведь знала она, что от родительской могилы осталась лишь полынь, от церкви, где служил отец Порфирий, а после его сын Константин, – лишь одни руины.

Конечно, невозможно вернуться в деревенское босоногое детство, пройти теми стежками-дорожками, по которым предлинной хворостиной приходилось гнать гусей на пруд. Вокруг лесостепь, перелески, узкая речонка Язовка, настолько летом мелкая, что курица ее перейдет, не замочив перьев. На горизонте синей полосой тянулись мордовские земли. Ширь, простор, высота поднебесная... Бабушка впитала с материнским молоком множество примет, обычаев и поверий древней Руси. По весне пекла жаворонков – витые булочки с изюминками вместо глаз. В кухонном столе вместе с ложками и вилками хранила птичьи перышки и крылышки, чтобы ими смазывать тесто, сметать сор со стола, муку, чтобы испечь колобок. Помнила она множество язовских лиц, имен, событий.

Надо ли говорить, что в моем детстве, совпавшем с военным лихолетьем, Яз был волшебным селом с церковью-красавицей на взгорье. и праздники там справляли необыкновенно. Вы думаете, на Новый год украшали елку? Ничуть не бывало, уже хотя бы потому, что елки в лесостепи не росли, да и отец Порфирий не слишком жаловал светские забавы. В его доме встречали Рождество по заведенному порядку: до первой звезды нельзя было есть, – пей, если хочешь, воду из ковшичка, а в рот – ни куска. И вот дети весь день жили ожиданием рождественской звезды, то и дело выглядывая в окно, выскакивая на крыльцо. Каждому хотелось увидеть звезду первым! Как только взойдет звезда на зеленоватом морозном небе, можно и разговляться. Вся семья торжественно рассаживалась за празднично накрытым столом, под которым было разложено сено, принесенное из яслей. Божественно светила в ту ночь звезда, озаряя большое богатое село, лежащее невдалеке от дороги, что издавна вела из Большого Болдина в Арзамас, а из Арзамаса в Нижний Новгород.

Путь неблизкий, особенно в старину на лошадях. По заведенному порядку всех детей по окончании начальной школы отец Порфирий отправлял на всю зиму учиться в город: мальчиков – в духовное, девочек – в епархиальное училище. Осенью – прощанье с милым Язом до весны. Зато весной наступал счастливый день, когда заботливый батюшка присылал за своими чадами язовского кучера.

Путь наезженный. Вот миновали Арзамас, и Лукоянов позади.

– Когда же Яз? – надоедают дети кучеру. Но тот усмехается в усы. И только когда засверкает на горизонте купол язовской колокольни, кучер разгонит лошадей. Звон бубенцов заслышат папенька с маменькой, выйдут на крыльцо, чтобы достойно встретить своих любезных чад, не чаявших радости большей, чем встреча с родимым домом...

И я сказала себе: пора! В Нижнем Новгороде на автовокзале долго выспрашиваю, как добраться до Яза.

– Бери билет до Большого Болдина и, не доезжая, слезешь на повороте, – туманно объясняют мне. – Только в Язу почти уже никого не осталось. Все повымерли. Бесперспективное село. А какая церковь была, говорят, – красотища!

Теплый сентябрьский день уже клонился к вечеру, когда я вместе с попутчицей выпрыгнула из автобуса на бетонку. Перед нами расстилалось поле, за ним – перелески, куда неуверенно вела проселочная дорога. Никого. «Среди долины ровныя», – вспомнилось мне любимое бабушкино изречение. Одинокое, искореженное ветрами дерево, за ним – стог сена, на который я посмотрела с надеждой: может, заночевать в нем придется, так как неизвестно, что нас ждало впереди. Ни намека на присутствие в этих местах живой души. И только тайная вера, что бабушка не оставит меня посреди поля, а выведет к родной деревне, прибавляла силы. Мы шли навстречу закату по широкой тропе. И вдруг чудо: за перелеском, на лужайке расположилась небольшая компания с выпивкой и закуской. Рядом стоял «жигуленок». Компаньоны смотрели на нас, как на инопланетян. Я спросила, как добраться до Яза. Изумление нарастало. Яз отсюда в нескольких километрах, но сообщения с ним давно нет. Вымирающая деревня. Старики одни.

– Стариков мне и надо, – настаивала я. – Может быть, они помнят протоиерея Порфирия Коринфского, моего прадеда.

И рассказала про бабушку. Лед недоверия растаял. Нас посадили в «жигуль» и в два счета довезли до заброшенной деревеньки. В багровом зареве заката я увидела покосившиеся частоколы, прогнившие баньки. Вздыбленные крыши опустевших изб казались обугленными крыльями какой-то гигантской птицы. Остов церкви белел, словно саркофаг, среди пышно разросшегося бурьяна. Картина полного разорения... Конец мира, да и только.

Мужик в ватнике, накинутом на исподнее, лениво заковылял навстречу, с недоверием взглянул:

– Чья будете?

Я спросила, не помнит ли он, кто построил церковь?

– Да ведь церковь сожгли в 29-м году!

– Горьем горела церковь, – поведала мне тетя Паша, у которой мы и заночевали.

– В полночь подожгли, антихристы.

А изба у тети Паши старая-престарая. Русская печь. Полати. Наверное, на таких полатях пряталась моя юная прабабушка от рябого жениха по имени Порфирий. А в правом углу – иконы, наверняка спасенные от огня. Перед ними молился прадед, которого тетя Паша еще застала. Хотя и мало лет ей тогда было, но запомнила, что был он сухонький, невысокого роста и, вправду, рябой.

И была у них, деревенских ребятишек, такая забава: как встретят батюшку, так сразу ладошки лодочкой сложат и тоненьким голоском просят:

– Батюшка, благослови!

Он их благословит и вкладывает руку для поцелуя в ладошки. А похоронен был батюшка с матушкой в церковной ограде. Только от могил этих ничегошеньки не осталось, как, впрочем, и от церкви. Один репей растет, да стены торчат.

– Сами увидите...

Ночью мне снилось, как я бегу вместе с деревенскими ребятишками за отцом Порфирием, складываю ладошки лодочкой и говорю:

– Батюшка, благослови!

А наутро при полном безлюдии сидела на пригорке среди чертополоха вблизи церковных руин. Прадедушка Порфирий, прости нас, грешных, за то, что не сберегли ни твою могилку, ни твою церковь!

Из книги "День длиною в жизнь".
Клин, Христианская жизнь;. 2008 год

Прозрение
Автор: Н. В. Волынчиков
Тимошка нагнулся, первый ударил в икону камнем. В спешке они чаще всего промахивались, но бывали и меткие броски. Камень глухо стукал в изображение святого, и доска вздрагивала. Били они долго. Но расколотые иконы все еще не тонули, и глаза святых все с таким же скорбным удивлением взирали на них.
Так Петька стал пионером.

Тещино благословение
Автор: И. А. Беспалова
Как историк, Юрий Никитич интуитивно угадывал спасительное значение религии в истории народа, но сам – дитя атеизма – себя пока не мог переломить, чтоб стать с женой под венцы: учителя, все-таки, – думал он, – стыдно как-то; скажут: вот в партии когда-то был, теперь в церковь пришел. Смеяться еще начнут. Что в этом приятного

Перепечатка в Интернете разрешена только при наличии активной ссылки на сайт "КЛИН ПРАВОСЛАВНЫЙ".
Перепечатка материалов сайта в печатных изданиях (книгах, прессе) разрешена только при указании источника и автора публикации.