Автор: Василий Никифоров-Волгин

Дурачок, или, как мать прозывает, Божий рощенник, Глебушка, – отрасль оскудевшего купеческого древа. Недавно в ночлежном доме умер от пьянства родитель его Илья Коромыслов, бывший владелец винокуренного завода. На старом загородном кладбище стоят тяжелые гранитные памятники, под которыми упокоились гремевшие когда-то на всю губернию своим богачеством и диким озорством Глебушкины предки.

Плывучая людская молва твердила, что прадед Глебушки со своими сынами держали постоялый двор на проезжей дороге, опаивали смертным зелием заночевавших постояльцев, грабили их, а тела, якобы, бросали в глубокие болотные трясины. В десяти верстах от города, в синих лесных затишниках лежат эти болота и прозываются «Мертвецкими». Старожилы города, проходя мимо надгробных памятников, останавливаются и читают высеченные на них Христовы слова: Блажени плачущии, ибо они утешатся...

– Ишь ты, плачущий! – бурчат старики, раздумно поглаживая бороды, – знаем, знаем, о чем плакал старый черногрешник... Забеременевшую дочку свою ножищами по животу топтал и в погребе на цепи ее держал... Там она, страстотерпица, и померла в затемнении разума...

Старики показывали на могилу замученной девушки, зарытой по приказу отца вне фамильной ограды, у кладбищенской стены, рядом с крапивой и бурьяном. Над нею обветрившийся осьмиконечный крест, склонившийся набок. Долгое время на кресте была надпись: Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей, и слово «утроба» было написано крупными буквами.

Старики читают другую надпись на фамильной восгробнице: Блажени милостивии, яко тии помиловани будут...

– Знаем, знаем этого милостивца, Карпушку Коромыслова! Не одну душу по миру пустил! По слезам да кровушке людской, как по ковру, ходил, да еще посвистывал... милостивец этот!

Блажени чистии сердцем, ибо они Бога узрят.

– Ну, навряд ли этот узрит! Завод поджег, чтобы страховку получить. Во время пожара десять человек работников сгорело... Страшенный пожар был! Спирт горел! На каторгу не угодил – краснобаи адвокаты спасли. Но от людского суда спасся, а Божьего не избег!.. Пьяным упал в негашеную известь, когда новый завод строил...

Последним лежал здесь спившийся Илья Коромыслов. Памятника над ним не было. Упокоился под простым, слаженным самоделкою крестом из тонких березовых стволов...

Старики крестились на эту могилу и тихо поминали:

– Дай ему, Господи, легкое лежание! Этот нищетою да слезами омыл себя перед Богом... Добрый был! Бедноту да голь кабацкую ублажал – все до згиночки им отдал! Нищим по рублю давал. Ночлежный дом построил и сам же туда попал, когда в одних опорках и кафтанишке остался. Напьется, бывало, пьяным и всем проходящим в ноги кланялся: «Помолитесь, – говорит, – за грешный и окаянный род наш!»

Да, оскудел род, оскудел... Вьюгой прошумела знатная фамилия! Вот уж истинно сказано: «Богатство – вешняя вода, пришла и ушла». Остался лишь маяться на земле за грехи родительские Глебушка скорбноглавый!.

Глебушка питается Христовым именем. В стужу ночует с нищими в ночлежном доме, а летом на церковной колокольне, в поле, в городском саду, а раз видели его поутру свернувшимся калачиком около могилы отца. Глебушке за тридцать лет. Лицо обветренное, широконосый, брови срослись, рот разинут, голова нестриженая, на щеках и подбородке золотистая поросль. Около виска сизый желвак. Ходит по улице руки по швам, часто останавливается и к чему-то прислушивается, склонив голову на левое плечо. Тихо про себя улыбнется, погрозит кому-то пальцем и опять пойдет солдатским шагом, отдавая честь встречным городовым и солдатам. Зиму и лето всегда в кафтанчике синего поблекшего сукна, опоясанный веревкой. На голове подаренный кем-то в насмешку высокий дырявый цилиндр, на ногах тяжелые опорки от мужицких сапог. Любит провожать покойников на кладбище и плачет по ним навзрыд, кто бы они ни были, знакомые или чужие.

Ближе сошлись мы с ним в церковной ограде. Он сидел на земле и затаенно следил, как по травинке поднимался муравей... Ни с того ни с сего вдруг захлопал в ладоши, с урчанием ухмыльнулся и запел тонким причитывающим ладом:

Чичер бачир, приходите на чир,
А кто не был на чиру, тому волосы деру.
Шапка кругла, все четыре угла,
Сюды угол, туды два,
Посередке кистка...

Увидал меня, высунул язык и заржал:

– Э-э! Гомзуля!

– Ты чего дразнишься?

– Я тебя не дразню, а здоровкаюсь!

Глебушка встал на четвереньки, подбежал ко мне и запрыгал вокруг, высоко вскидывая ноги:

– Я лошадь!.. Фрр... Садись на меня! Дюже прокачу! – закричал он по-извозчичьи.

Мне это понравилось. Я сел к нему на спину, и он катал меня по церковной ограде. Как настоящая лошадь фыркал, лягался и даже ел траву, наклоняясь к ней широким слюнявым ртом.

Утомившись от игры, сели с ним на траву, в затишь широкой липы. Я спросил его:

– Скажи, Глебушка, а правда это, что твой дедушка доченьку свою ногами затоптал?

– Правда! – ответил он с какой-то лихостью, – по животу топтал, а потом в подвал бросил! Ее там крысы грызли!.. Она там ребеночка выкинула... мертвенького...

– Сволочь твой дедушка! – неожиданно сорвалось у меня озлобленное слово, – теперь, поди, чертяги на его пузе пляшут!

Глебушка задумался, а потом сказал с расстановкой, охватив руками ноги:

– Навряд ли его часто мучают... Я за него Господа молю. Всю ночь молю, до самой зари... На меня тятенька заклятье наложил: «Молись, – говорит, – за род наш! Ты, – говорит, – блаженный, в обнимку с Христом ходишь!»...

Глебушка ткнул себя пальцем в грудь:

– Это я блаженный! Меня Христос обнимает, как Своего сродственника...

Помолчал, всмотрелся в меня и добавил:

– Ты и все, которые кругом, ничего про меня не знают... Они только дурость мою знают, а вот что со мною ангелы по ночам беседуют и хлеб-соль мы вместе разделяем, про то люди не ведают!..

Он подполз ко мне ближе и, по-святому улыбаясь, тонким-тонким шепотом, сине вспыхивая засветившимися вдруг глазами, непохожими на его всегдашние юродивые, забормотал, словно в тихом прозрачном полусне:

– Приходят они тихие-претихие... белые, как церква наша... и блесткие, как батюшкины пасхальные ризы... Придут это и сядут со мною рядом... хлебушка положат...

– Они к тебе в ночлежку приходят? – перебил я Глебушку.

– Не. Туда они не приходят! Там греха много, а приходят, когда я в поле ночую... С первинки мне страшно было созерцать их, а потом ничего, привык. Они простые, все тихие, душевные... До самой зари сидим мы под кусточками, хлеб небесный вкушаем (во где скусный-то!)… и беседуем.

– О чем же вы беседуете?

– А ты никому не скажешь?

– Вот те Христос! – сказал я, перекрестясь.

Глебушка покачал головою и укоризненно заметил:

– Так все клянутся и клятву свою расторгают... Ты поцелуй еще подножие Божие, землю Его, тогда поверю. Клятва сия страшная, и кто разрешит ее, молнией будет опален!

Я встал на колени и поцеловал землю.

– Ангелы мне сказывали, – начал он потаенно, – что наша земля огнем сгорит. Много прольется крови. Слез будет! (Глебушка закрыл лицо руками, судороги пошли по его телу.) Могилушек сколько будет!.. И-их! И все без крестов, без отпева... Люди от скорби руки грызть станут... Голод в обнимку с чумой пойдет, и песни развеселые запоют... Доведется человеку есть человечину. Плач будет и скрежет зубовный...

Глебушка не выдержал и заплакал:

– Ой, жалко! Ой, Господи, жалко! Детушек маленьких есть будут! Деревца, цветики, травушку, зверушек и птичек жальче всего... Они тоже гореть будут. За грехи людей муку примут! И вот говорят мне ангелы: «Раб Божий Глеб! Иди к царю и митрополиту и упреди их... Пусть облекутся во вретище и с народом своим на землю упадут и покаются...»

– И ты пошел?

– Да. Пять ден шел. Увидал я Санкт-Петербург и заплакал.

– Отчего же?

– Сам не знаю. Жалко мне его почему-то стало... Дошел до Казанского собора, сел на ступеньку и реву... Господин городовой ко мне подошел. Спрашивают: «Об чем ты тужишь?» Я отвечаю ему: «Петербург мне жалко!» Взяли меня под ручку и повели в участок. Там допрос. Я им сказал, что меня ангелы послали к царю и митрополиту сказать одно тайное слово... Переглянулись это они и сказали: «Хорошо. Мы тебя сейчас доставим!»

– Ну, и доставили?

– Посадили меня в карету и повезли. Остановились у большого дома. Входим это мы. Сейчас, думаю, царь с митрополитом выйдут... Я им в ноженьки поклонюсь и все расскажу, что мне ангелы наказали... Ждал я, ждал... Несколько ден ждал, неделю, да еще... месяцы прошли... Опосля я уразумел, что это не дворец, а дом для умалишенных...

В жизни я всегда кротким был, а тута кричать стал, в стенку головой биться, на служителей с кулаками бросаться. На меня смиренную рубашку надевали с длинными серыми рукавами... Стра-а-шная!.. Потом утишился я... Выпустили меня на свет Божий...

Но я еще дойду... Завет ангелов исполню, – сказал Глебушка, помолчав, – надо уберечь землю от гнева Божьего!..

Он замолчал. В задумчивости покрутил травинку меж пальцев, нахлобучил свой цилиндр, поднялся и пошел юродивым шагом по тихой церковной траве к выходу, на шумную городскую улицу. Спина Глебушки осветилась уходящим солнцем. Вспомнились слова его:

– Меня Христос обнимает, как Своего сродственника.

Из книги В. А. Никифорова-Волгина "Родные огни"
Клин. "Христианская жизнь", 2009

Земля именинница
Бабушка

Перепечатка в Интернете разрешена только при наличии активной ссылки на сайт "КЛИН ПРАВОСЛАВНЫЙ".
Перепечатка материалов сайта в печатных изданиях (книгах, прессе) разрешена только при указании источника и автора публикации.